Ангелы на кончике иглы
Шрифт:
– За город поедем?
– Зачем?
– На дачу к приятелю.
– Зачем? – повторила она. – Я бы хотела в театр.
– А на хоккей? На хоккей не хотела бы?
– Почему – на хоккей? – Надежда ожила. – А вообще с удовольствием. Куда захочешь, только бы идти, а не лежать.
– Ты здорова?
– Как никогда!
– Тогда поехали.
После короткого колебания она подчинилась, сказав себе, что порвет там, чтобы не устраивать разговоров в редакции. Надя отпросилась часа на три. Ивлев ждал ее у метро, щурясь от солнца. Доехав до «Комсомольской», они вышли к
– Господи, чудо-то какое! Ты только посмотри! – Надя схватила Ивлева за руку и потянула прочь от платформы по улочке, утонувшей в сосновом лесу. – Солнце, птицы, а воздух такой, что с ума сойти можно!
Плащ на ней распахнулся, касаясь Славиной руки. Надя бежала, а он шагал за ней, тяжело и медленно, изредка говоря: «Направо. Прямо. Смотри, лужа…» Дачи стояли слепые, с окнами, заколоченными на зиму от ворья. На пригорках, где уже стаял снег, желтела теплая прошлогодняя трава, и легкий парок поднимался от оживающей земли. Вдоль глинистого обрыва торчали свечки мать-и-мачехи и готовились озолотиться. А над обрывом серые ольхи набухли бутонами, собираясь распустить сережки.
– Не беги! За углом второй дом наш, – сказал Ивлев. – Хозяин говорил, дрова есть. Затопим печку – дом-то, наверно, сырой… Погоди-ка, Надь. Что это?
Едва шагнув за угол, Ивлев остановился, сжал Надину руку, потянул назад. Возле дачи, ключи от которой лежали у него в кармане, стояли две черные «Волги». Багажник у одной был открыт. Отступив за угол, Вячеслав прикусил губу, поморщился, словно у него начал ныть зуб. Мозг, расслабившийся от загородного приволья, мозг, занятый Надей, легко и счастливо бегущей вприпрыжку впереди, его мозг переключился, вернул Ивлева к действительности.
– Что это? – спросила Надя, с тревогой заглянув ему в лицо. – Занято?
Ее мысль катилась по накатанной дорожке, и Слава не ответил. Их еще не заметили: обе машины были пусты. Но в любую минуту могли заметить, и надо уходить.
По– прежнему крепко сжимая Надину руку, Вячеслав прошел немного назад вдоль углового соседнего дома. За двумя заборами из редкого штакетника был виден сад, и голые кусты, не обросшие зеленью, не мешали смотреть. По саду ходили пятеро, то и дело наклоняясь, будто что-то искали. К ним подошел шестой. Все они собрались вместе, скинули плащи, отдали ему, и тот понес плащи к машине.
– Кто это? – одними губами спросила Надежда.
– Они, – также губами ответил он.
Сироткина заморгала, сообразив.
– А что ищут?
– Тайник с рукописями, если уже не нашли…
– А кто его закопал?
– Кажется, я…
Мужчины там, за двумя изгородями, разошлись и снова начали сгибаться и разгибаться, двигаясь в разных направлениях. Теперь в руках у них стали видны длинные тонкие стальные штыки, посверкивающие на солнце. Вячеслав морщился от боли, будто протыкали не землю в саду, а его самого.
– Господи! – тихо сказала Надя.
– Я
– Надо было отдать мне.
– Тебе?
– Ну конечно! У меня дома – надежней. Уйдем отсюда, я за тебя боюсь! Прошу, уйдем!
Надежда потерлась лбом о его щеку, повела его, взяв за локоть. Он подчинился. Не сворачивая и не оглядываясь, они прошли квартал, затем обогнули пруд. Дома кончились. Дорожка, мокрая и скользкая, шла к лесу. Тени от стволов и веток замелькали на их лицах, густой березняк принял их в свои владения, скрыл, спрятал, отделил от остального мира. Надя то и дело поглядывала с тревогой на Ивлева и, чтобы его успокоить, просунула руку в распахнутый его плащ, обняла его за талию, пошла скособочась, спрятав голову у него под мышкой.
– Тебе же так неудобно! – он взял ее за шею.
– А ты остановись…
Они долго стояли обнявшись возле трех берез на сухом холмике, напоминающем могилу. Надя начала дрожать.
– Тебе холодно? – спросил он.
– С чего ты взял? Просто я не хочу с тобой в театр…
– А куда?
– На траву…
Получилось быстро и плохо. Но она стремилась заставить его хотя бы на мгновение забыть о том, что превращало его в одержимого. И она добилась этого, восхищаясь им и чуть-чуть переигрывая свою страсть. Она научилась это делать и сама так входила в роль, что об игре забывала.
– Когда стоишь, трава кажется теплой, – сказала Надя. – Но земля-то еще не оттаяла… Прости, но мне холоднее, чем тебе…
Надя не отрываясь смотрела ему в глаза. Вот они снова потухли. Заботы, беды, утраты – что в них? Старость! Он постарел. У него на висках сегодня прибавилось седины.
– Хочешь, рожу тебе девочку?
– Для полного счастья?
– Извини, я сегодня дура. Было бы хорошо, если б можно было жить только для любви.
– Надоело бы…
– А что делать? – тихо спросила Надя. – Помнишь, ты как-то сказал: жизнь – река? Я запомнила. Маленькой я плавать не умела, не знала, где глубоко, где омут… Но теперь плыву сама. Только куда?
– Куда все, Сироткина. Жизнь предлагает сто потоков: человеческие сношения, быт, службу… Большинство плывет по течению всю жизнь.
– Я бы тоже, если б не ты.
– Я не лучше других. Против течения – сносит. И никто не оценит.
– Давай уедем, убежим! Река покрывается льдом, а берега – вечная мерзлота!
– Перескочить в другую реку? Но ведь мне и там захочется плыть против течения.
– На тебя влияет Рап!
– У меня такой склад ума. Журналистика – это недовольство, а не патока.
– Что же теперь будет? – она глянула в сторону дач, оставшихся за деревьями.
Он пожал плечами.
– Перед тем как мы смылись из редакции, жена звонила. Сказала, что из автомата…
– Антонина Дональдовна тебя любит, – вежливо проговорила Надя. – Погоди еще минуту. И потом будешь принадлежать ей всегда.
– Я люблю тебя, – сказал он.
– А ее?
– Ее тоже.
– Разве можно любить двоих?
– Если нельзя, давай расстанемся, Сироткина. Расстанемся, как в Одессе говорят, красиво… Сразу станет легко.