Ангелы на кончике иглы
Шрифт:
– Может, закусить взять чего? – осторожно предложил Яков Маркович.
– Интеллигент? – уточнил чекист. – Дома закусишь…
– Ну, давайте, давайте побыстрей, а то я с утра не пил! – небритый сколупнул железку ногтем. – Пьем из горла, так что без обману!
И первым опрокинул бутылку, забулькал. Чекист шевелил губами, считая глотки.
– Стоп! – он ухватил бутылку, как рубильник, и, повернув вниз, выключил. – Закуси веточкой, а я пососу.
Остановился он сам. Если и обделил, то не намного. Яков Маркович прикрыл глаза, приготавливаясь сделать, как они. Он заранее почувствовал,
– Жид, что ли? – догадался чекист.
– Есть маленько, – признался Тавров.
– То-то, я вижу, жмешься. Ну ничего, пей. Человеком станешь!
Они не засмеялись, ждали. Он снова вдохнул и стал пить. Бутылка качалась между двух облаков, которые остановились над ним в небе. Небо было бездонное, водка лилась сверху, и казалось, ей не будет конца. А ведь всего-то граммов сто пятьдесят… Допив, Яков Маркович мужественно вытер рукавом рот и вернул бутылку чекисту. Они оба смотрели на Раппопорта.
– Добавить бы надо, – сказал небритый. – Ведь хорошо прошла, добавить бы. Добавим – будет еще лучше. Но у меня нету…
– Нету, нету, – сказал чекист, пристально глядя на третьего.
– Я плачу, чекисты, – немедленно согласился Раппопорт. – Раз надо, я плачу.
– Сам-то торгуешь? – спросил небритый.
– Примерно…
– Тогда плати. Дуй, чекист, за второй!
Чекист, не мешкая, умчался.
– Не бойсь, не удерет!… А я сразу, как тебя увидел, понял, что ты завмаг. Вид у тебя завмага.
– Я не завмаг, – уточнил Яков Маркович. – Я Раппопорт.
– На кой мне знать твою фамилию? Я что – кадровик? Пьешь – и пей!
После этого они молчали минут двадцать, отвернувшись друг от друга и по отдельности переживая одинаковое потепление организма. Потом прибежал чекист, зажав под мышкой непочатую бутылку.
– Первым я! – заявил Раппопорт.
– Ox, и умный он, – сказал небритый чекисту. – Ну, умный!
– Я не умный, чекисты! Я дерьмо! Дайте, я буду первый. А то вы, падло, мне мало оставляете!
Прижав большим пальцем норму, он выпил свою часть и подождал, пока они опорожнили бутылку.
– Я дерьмо! – упрямо повторил Раппопорт. – Навоз, на котором взойдут цветы!
– Семью, что ль, бросил? – сочувственно спросил небритый. – Так им без тебя даже лучше.
– При чем тут семья?! Главное, жгите газеты, чекисты! Жгите, не читая!
Пожав им руки, он пошел прочь, стараясь ступать так, чтобы тротуар под ногами не ускользал в сторону. В метро Якова Марковича не пустили. Чувствуя, что он вот-вот упадет, Раппопорт уговорил таксиста, дав ему вперед пять рублей, довезти свое расплывающееся тело в Измайлово. Но не таков был журналист Тавров, чтобы просто заснуть.
С трудом попав ключом в скважину, он первым делом, не снимая плаща, прошел в комнату и стал двигать шкаф. Накренив шкаф набок, Яков Маркович вытащил из-под него толстую серую папку, а потом еще несколько листков – отдельно. Листки он бросил на пол. В ванной он развязал тесемку, чиркнул спичкой и поджег первый лист сочинения маркиза де Кюстина. На горящий лист Раппопорт
Глаза он открыл, когда почувствовал, что его трясут за плечо. Яков Маркович долго не мог сообразить, чего от него хотят. Во сне его дважды арестовывали, и он считал, что в этом ему везло: спросонья совершенно не волнуешься. Он боялся только физической боли, а пальцы так впились ему в плечо, что он застонал.
– Не надо, – жалобно попросил он, – не надо меня бить…
– Да ты что, пап? Проснись! Тебе плохо? Перед ним на коленях стоял Костя.
– Сын… – не открывая глаза, произнес Яков Маркович. – Мне очень хорошо. Только голова болит…
– Вижу, отец. Счастье еще, что ты не угорел.
Константин вошел в незапертую дверь и увидел отца, раскинувшегося навзничь на коврике возле тахты. На животе у него спали, свернувшись, обе кошки. Испугавшись, Костя мгновенно представил самое худшее и все, что за этим худшим следует. Но тут же сообразил, что тогда кошки на нем не грелись бы. Отец причмокивал и время от времени повторял: «Жгите газеты, не читая!» Водкой несло даже от кошек. Подложив отцу под голову подушку, Костя уселся за стол читать листки, брошенные на пол.
Листки оказались сочинением, написанным журналистом Тавровым в жанре, который он открыл и назвал клеветоном. Это был клеветон Таврова на самого себя. Яков Маркович писал за всех и обо всех, о нем же (если не считать доносов) не писал никто и никогда. Поэтому Тавров решил заранее, на тот случай, когда это понадобится, самолично подготовить о себе статью, чтобы ее в любую минуту могли опубликовать. А то ведь, если сам о себе не побеспокоишься, сделают хуже, недостаточно профессионально. Клеветон «Газетный власовец» был создан в лучших традициях отечественной партийной печати. В клеветоне был использован полный набор ярлыков из раппопортовского конструктора: двурушник, предатель Родины, растленный тип, внутренний эмигрант, продавшийся сионистской разведке, злобный отщепенец, грязный провокатор.
– Что это, пап?
– Это? – Яков Маркович сел, опершись спиной о тахту. – Кто знает, сынок? Может, это скоро понадобится…
– А ты не хотел бы уехать, отец?
– Я?! Ты хочешь вызвать меня на предотъездовское соревнование? Нет, сынок. Ты молодой – у тебя еще есть слабая надежда. А я…
– И тебе не надоело?
– Ox, как надоело, Костик! Но я уж досмотрю это кино до конца! Иногда мне кажется, что евреи любят эту страну больше, чем русские. Они больше думают о ней, меньше ее пропивают. А живут они на этой земле, начиная с хазар, то есть не меньше русских. И по чистой случайности в свое время стали насаждать здесь византийскую религию, а не иудейскую. Русские привыкли заселять чужие земли. Так что логичнее им эмигрировать. К монголам, от которых частично произошли. А евреи останутся. Только карлов марлов больше не надо… Меня тошнит, Костя.