Ангелы на кончике иглы
Шрифт:
ПЕРВОМАЙ
Страна Советов, я тебя люблю!Позволь с тобой в политэкстазе слиться.Я Бога об одном сейчас молю:мне только бы от всех не отличиться.С телеэкранов прут за рядом рядракеты, чтобы мирно спали дети.Одни творят, другие мастерят,наводят третьи все ракеты эти.Задуматься? Ни-ни в стране Шехерезад.Плечо к плечу – единство поколений.За всех за нас стоВЕСЫ
Едва родились вы, кладут вас на весыРазбуженные криком акушерки.Качнулся маятник, и двинулись часы,А вы еще лежите на тарелке.Младенец, юноша, мужчина и – старик.Девчоночка, красавица – старуха.Вся жизнь спрессована в неуловимый миг,Вся – невесомость. Дунешь – легче пуха.Меж темнотой и светом стрелки в кутерьме.У правосудия весы – и что же?Свободен ли сидишь, гуляешь ли в тюрьме —Не правда ли, немножечко похоже?Как снегопад, приходит зрелости порог.Похвастаться, похоже, что и нечем.Что весит человек? Чего достичь не смог?Дал? Взял? Сберег? Направил? Искалечил?Не жаль сойти с весов тому, кто в мире гость.Придут друзья – бедняга вроде помер.Веселый паренек поднимет пепла горсть —И в капсулу. И ваш надпишет номер.73. ГОЛУБОЙ КОНВЕРТ
Сняв плащ, Ягубов протянул его Анне Семеновне.
– Ко мне – никого!
– Вам звонил Шамаев.
– По городскому? Чего сразу не говорите?
Локоткова смолчала, пошла к двери.
– Стакан чаю, погорячее и покрепче.
Раз Шамаев звонил по городскому телефону, Ягубов тоже позвонил ему по городскому, но слышались длинные гудки. Ягубов, торопясь собраться с мыслями, сжал ладонями виски. В комнате было полутемно, хотя утро сияло солнцем. Окно кабинета закрывал поднятый вечером на стену здания к майскому празднику портрет Карла Маркса. В окне просвечивали плечо, щека и часть бороды, а весь портрет закрывал четыре окна на двух этажах и, чуть покачиваясь на веревках от ветерка, скрипел.
Локоткова внесла чай, папку с бумагами, ждущими подписи, гранки передовой статьи и тихо вышла. Ягубов отпил несколько глотков чаю, и сонливость отступила. Он потянулся, ощутив приятную усталость мышц рук и груди. Вопреки правилу, он с утра не был сегодня в бассейне. Степан Трофимович поморщился, вспомнив прошедшую ночь, и сейчас жалел, что допустил это. Вчера он составил небольшой перечень задач в свете укрепления идеологической дисциплины. Задачи эти требовали неотложного решения: ошибки со страниц «Трудовой правды» не исчезали. По каждому пункту были конкретные предложения и меры наказания. Однако проект этот не хотелось раньше времени доводить до сведения сотрудников редакции, среди которых было много
Инна вошла в кабинет и остановилась перед столом Степана Трофимовича не очень близко, чтобы он мог видеть ее всю, но и не настолько далеко, чтобы исчезли детали и запахи.
– Инна Абрамовна, – сказал Ягубов, мельком обратив внимание на все, на что должен был обратить. – Вы не могли бы выполнить одну мою личную просьбу?
– Наконец-то! – восхищенно произнесла она, просияв.
– Что – наконец?
– Наконец-то вы меня заметили, Степан Трофимыч. Если на женщину не обращать внимания, она увядает. Конечно, я все для вас сделаю, что в моих силах!
Он слегка смутился от такого поворота разговора.
– Да дело, собственно, несложное. Мне необходимо напечатать несколько страниц, чтобы никто в редакции не знал.
– Я поняла. Сами будете диктовать? А где печатать? Может, лучше у меня дома?
Диктовать, а тем более у нее дома, – такого у него и в мыслях не было. Он хотел вежливо объяснить это и поручить ей перепечатать и привезти. Но произошло нечто неподконтрольное ему, и он, глядя в ее глаза, смотрящие так преданно, неожиданно для самого себя сказал противоположное тому, что собирался:
– А это удобно?
– Еще как! – радостно воскликнула она. – Вы когда освободитесь?
– Примерно через час…
– Через час я буду ждать в метро, у первого вагона, как ехать к центру.
– А не лучше на такси?
– Тогда у входа в булочную, там легче поймать.
Он прикрыл глаза в знак согласия, и Светлозерская исчезла. У него заколотилось сердце, мозг решал сразу несколько задач. Степан Трофимович еще не позволил себе этого, а все части тела, не спрашивая позволения, вступили в игру. Он еще ничего не решил, но уже все было решено. Он успокоил себя тем, что ничего не будет, потому что не может быть в силу ряда причин. Ну, а если будет, то лишь как исключение, и никому не станет известно. Ведь она, оказывается, меня любит!
Все другие дела отодвинулись на задний план. Он позвонил домой и сказал жене, чтобы не ждала. Его вызвали на правительственную дачу составлять очень важный документ, какой точно, он еще и сам не знает, завтра позвонит, беспокоиться не надо. Он велел поцеловать детей и соединился по селектору с Полищуком, просил взять вожжи себе, поскольку его срочно вызывают.
В такси он сел с шофером, а Инна – на заднее сиденье. Сидя вполоборота, он расспрашивал о делах в машбюро и нуждах машинисток, обещал обратить внимание на улучшение условий труда, обрадовал, что на машбюро к празднику выделено сто рублей премии.
Хозяйка, еще из-за дверей услышав, что Инна не одна, ушла на кухню и не показывалась.
– Вы ведь голодный! – воскликнула Инна. – Мигом что-нибудь придумаем…
Он невольно поморщился, входя в ее закуток, и осторожно присел за стол с пишущей машинкой, привезенной Ивлевым. Инна суетилась. Отодвинув машинку, она накрыла стол чистой газетой, поставила два стакана, хлеб, колбасу, нарезала луковицу.
– У вас недостаточные жилищные условия, Инна, – он не прибавил отчества.
– Уж какие есть…
– Я, пожалуй, смогу помочь…
– У меня же прописки московской нету!
– Сделаем и прописку.
– Ну уж, Степан Трофимыч! – она замерла с начатой бутылкой водки, извлеченной из-под кровати.
– Вы что, Инна, слову коммуниста не верите?!
– Конечно, верю! – она просияла вся, поставила на стол водку. – Давайте выпьем за вас, Степан Трофимыч! За то, что вы такой простой. А я вас боялась…
Она налила ему и себе по три четверти стакана.
– Спасибо, Инна, – он, чокнувшись с ней, выпил, слегка подрумянился, не заметил, как перешел на «ты». – А ты – интересный человечек. Как-то я раньше…