Ангелы падали
Шрифт:
Вот если мы вспомним кумиров прошлого, учителей et cetera — они были всечеловечны, они понимали и принимали в себя всех, и в этом заключалась их гениальность. Я стою перед неразрешимой дилеммой: либо величие устарело, отмерло само по себе, либо исчезли великие нации, а только представителям великих наций присуще творческое величие, которое мы называем гениальностью. Так или иначе, теперь писатель, художник, музыкант — не принимает в себя своего слушателя, зрителя, читателя. В ход идет так называемое «искусство прямого действия» — а там уже главное сила личности. Насколько сильна личность автора, настолько велик вызываемый им отклик, но
Егор Летов — музыкант (?!) А что под этим понимать? Когда приходит такая блажь, он играет грамотно, чисто и весело. Сказать, что в других случаях он играет «панк–рок» — тоже ничего не сказать: тогда Есенин — имажинист, а Гитлер — государственный деятель.
Я играю в бисер перед стадом свиней…
По–моему, он — поэт. Настоящий. Живой. Хотя
Когда я умер, Не было никого, Кто бы это опроверг.Печально быть столь проницательным в отношении собственного будущего… Еще печальнее — непрерывно, каждую секунду, переживать настоящее: «Каждый миг — передозировка/ На все оставшиеся времена…» Это — искусство с колес, листья травы, поющий терновник, скрипучий ржавый маятник в колодце, полном крыс… Не нравится? «Нет уж, лучше ты послушай, как впивается в ладони дождь,/ Слушай, как по горлу пробегает мышь,/ Слушай, как под сердцем возникает брешь,/ Как в желудке копошится зима…/ Как лениво высыхает молоко на губах,/ Как ворочается в печени червивый клубок,/ Как шевелятся кузнечики в густом янтаре,/ Погружаясь в изнурительное бегство в никуда из ниоткуда…» («Семь шагов за горизонт»).
Некрофилия? Еще бы. Он сам так и пел: «Я некрофил, я люблю себя».
Да только Летов не дурак, и Фромма «тоже читал».
Скорее уж некрофобия — страх перед смертной жизнью: «Сотни лет сугробов, лазаретов, питекантропов/ Стихов, медикаментов, хлеба, зрелищ, обязательных/ Лечебных подземельных процедур для всех кривых горбатых…/ Вечная весна в одиночной камере/ Воробьиная/ Кромешная/ Пронзительная/ Хищная/ Отчаянная стая голосит во мне…»
Мы ведь под смертью обычно понимаем гниение, тление, смрад — то есть саму жизнь, наиболее бешеный ее ход, — от этого бежим, этого страшимся. А смерть чиста, суха, неподвижна, бестелесна, вечна…
Мы, видимо, все перепутали. Это жизнь — отсыревшая форма Небытия: сырая клетка, сырое семя, сырая земля…
Мы, видимо, простудились…
Мир изначально болен. В сияющем новорожденном заключены все прелести распада:
Устами младенца глаголет яма, Устами младенца глаголетВ любимом лице проступают кости. За трепетом Желания — насмешливый оскал, за сладостью поцелуя — вяжущий привкус желатина.
Губы твои вьются червем, Рваные веки нелепо блестят…Отсюда — страдание. Боль. Дичайшая. Невыносимая. Люди вокруг Летова мрут как мухи. «Мартовский дождик поливал гастроном/ Музыкант Селиванов удавился шарфом/ Никто не знал что будет смешно/ Никто не знал, что всем так будет смешно!» Янка Дягилева, духовная жена Летова, первомайская Офелия… «Невидимый лифт на запредельный этаж» — она вошла туда добровольно. «Лихой памяти Женьки Лищенко», вкупе с выступлением сборной Камеруна на Чемпионате мира по футболу, «посвящен» альбом «Прыг–скок. Детские песенки»:
Прыг под землю.
Скок на облако!
Ходит дурачок по небу,
Ищет дурачок глупее себя…
Они этой его боли — не вынесли. Он — и этот их грех взял на свою душу. Он, конечно, великий грешник…
То, что раньше было Идеей, с легкой руки известно кого стало называться Грехом. (Руки приобретают особую легкость, будучи пробиты гвоздями).
Идея Самоубийства носится в воздухе. Как газ из выхлопной трубы в запертом изнутри гараже. Как агонизирующее тело в петле. Как неприкаянные души, отвергнутые небесами. «Дар, который мы получили от Бога, — жизнь, — принадлежит Богу и не принадлежит человеку», говорят верующие. Воистину — дорог не подарок, дорого внимание! Хорош дар, если я им не могу распорядиться по своему усмотрению…
Именно таковы рассуждения идейных самоубийц. Самоубийц–философов. На несчастных влюбленных, разоренных деляг, неожиданных калек и прочую суицидальную публику, да и вообще на род человеческий, они смотрят свысока. Иногда — в буквальном смысле, из петли (вспомните Ставрогина. Именно с ним сравнивали покойного Селиванова близко знавшие его люди, отводя от Летова упреки в «гибельном влиянии»). Промашек у них не бывает: иные готовятся к самоубийству всю жизнь. Уходят спокойно, не завещая миру никакой ненависти, никакой любви. Гамлет, с их точки зрения, — интересный, но промежуточный тип.
Любовь… Да, это сильный аргумент в пользу жизни; для обычных людей… Любовь к женщине. Любовь к Богу. Любовь к себе, наконец. Истинные самоубийцы последовательно отвергают любую любовь как грубую уловку, позволяющую слабым почувствовать себя сильнее за счет слияния с себе подобными. По их мнению, любовь зиждится на лжи, поскольку, не будучи сопряжена с вечностью, теряет всякий смысл. А вечной любви не бывает — кроме, разумеется, любви к смерти.
Бог есть Любовь. Бог умер…
«Всего два выхода для честных ребят — /Схватить автомат и убивать всех подряд/ Или покончить с собой–собой–собой–собой — Если всерьез воспринимать этот мир…» И вот тут–то Летов ошибается. Именно воспринимая этот оклеветанный им, ненавидимый им, проклятый им мир всерьез — он и должен жить. Хотя он давно уже и не живет в точном смысле этого слова… Жить, принимая на себя все грехи этого мира. Жить, чтобы свидетельствовать — что же, неужели я выговорю это? — свидетельствовать против Бога…