Английский раб султана
Шрифт:
Работорговец не на шутку перепугался, но тут заметил своего покалеченного приказчика, издали показывавшего палец.
— А как быть с увечьем? Потеря пальца приравнивается к одной десятой платы за убийство.
Старик подумал, потом бросил приказчику один золотой со словами:
— Хватит с тебя и этого. Ты не воин, не писец, работаешь больше глоткой.
После этого хозяину была отдана плата за пребывавшего без сознания Лео, нанята арба, и в этой повозке юношу повезли к лекарю. Старик улем сидел на арбе подле возницы и только приговаривал:
— Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха. Это
11
Лео очнулся от тряски, лежа в арбе, неторопливо плетущейся по Анталии. Периодически он приходил в себя, но и то ненадолго. Болело все тело, голова, а особенно — бока и левая нога.
Дорожная тряска причиняла еще больше боли. Юноша хотел приподнять голову, осмотреться, но не тут-то было, не поднимешь. Постепенно вспомнилось позорище на рынке. Для Торнвилля оставалось только непонятным, куда и зачем его везут. Прикончить? Могли бы и на месте спокойно добить. Может, сочли за мертвого? Вот это вероятнее. Снова попробовал пошевелиться — и потерял сознание от боли.
Он пришел в себя на постели в светлой просторной комнате, выходившей окнами в сад. Над юношей колдовал врач-еврей.
Ничего удивительного в этом нет, поскольку не один век врачебное дело находилось в руках евреев, которым в странах ислама жилось лучше, чем в христианских владениях.
Впрочем, для турок иудеи были такое же "стадо" — райя, — как и христиане. Османы хоть и признавали, что иудеи поклоняются тому же единому Богу, однако давили разными дополнительными налогами.
Вообще, турок был окружен народами, к которым относился свысока. Иудеи кроме врачебной занимались еще ученой и переводческой деятельностью. Христиане-армяне были по преимуществу купцами и враждовали с курдами — кочевниками-овцеводами. Те исповедовали свою форму ислама, смешанную с шаманством и прочим, не говоря уже о язидах: тех турки обвиняли в дьяволопоклонстве… Впрочем, довольно если мы займемся еще исламскими сектами и духовными орденами, мы совсем забудем про нашего раненого.
Манипуляции потомка Авраама привели юношу в чувство, и Лео первым делом поинтересовался на ломаном турецком, где находится и почему, на что получил такой же ломаный ответ, разъяснивший, что "несчастный" оставлен "мудрейшим Гиязеддином" в доме "лекаря Эзры", дабы был приведен в состояние, которое позволит хоть как-то путешествовать на осле.
— Значит, ты — лекарь Эзра, — задумчиво произнес Торнвилль. — А Гиязеддин — это кто?
— Тот, кто купил откусывателя пальцев. Вся Садалья [67] смеется. Давно такого не было. На базаре продаваемый раб, как правило, теряет и всяческую гордость, и интерес к происходящему, так что… потешил ты турок, нечего сказать. Только тебе намного хуже, чем тому, кого ты укусил за палец.
67
То есть Анталия.
— А что со мной не так?
— Все так, если не считать того, что тебя измолотили, словно сноп зерна. Сломаны несколько ребер и левая нога. Внутренности вроде бы целы, судя по осмотру и по тому, что огненная лоза ангела смерти
— Не пойму, шутишь ты или серьезно говоришь.
— Что бы я тебе ни ответил, тебе ведь остается только поверить. Не обращай внимания.
— Долго мне здесь пребывать?
— Зависит от ноги, состояния внутренних органов и, естественно, того момента, когда мудрейший соберется покинуть город. Что за дела определяют время его пребывания здесь — один Всеведающий ведает.
— Что за человек этот Гиязеддин?
— Кто же его знает! Называют мудрейшим. Может, так оно и есть, но я не знаю. Мало ли как о ком люди болтают, среди слепых и одноглазый — падишах. Если б он был местным, я бы знал о нем больше, а так — ведаю только, что он откуда-то из-под Денизли.
— Не слышал. Далеко отсюда?
— Ну, конник, с учетом осторожной езды среди гор, потратит четыре-пять дней. Гиязеддин со своим обозом будет тащиться, полагаю, дней двадцать, если не весь месяц. Его старые кости не позволяют ему передвигаться на лошади, да и из тебя ездок сейчас плохой.
— Проницательно замечено.
Позднее Лео еще не раз убеждался в остроте если не ума, то уж языка эскулапа Эзры. Особенно когда, рассматривая свою левую ногу, упрятанную в гипс, вслух задумался, хорошо ли католику принимать помощь от иудея.
Врач ответил без обиняков:
— Да, я из того племени, которое вы, мины — то есть христиане, мягко скажем, недолюбливаете. Но я, имея дело и с христианами разных толков, и с мусульманами, придерживаюсь высказывания ребе Иоаханана. Оно звучит так: "Тот, кто создал меня, равным образом создал и другого, так же образовав нас в материнском чреве". Если ты считаешь зазорным принять помощь от иудея, разве мне будет от этого хуже?
А ведь и впрямь — если кому и стало бы хуже, то только юному Лео, а никак не Эзре.
"Вот уж поистине острый язык", — подумал Торнвилль, однако продолжал размышлять и о том, можно ли иметь дело с иудеем. Сколько раз Лео ради сохранения чести рыцаря и ради преданности христовой вере обрекал себя на страдания! Неужели теперь сойти с этого пути?
Помнится, дядя Арчи как-то упомянул, что король Ричард Львиное Сердце, боясь еврейского сглаза или колдовства, повелел накануне коронации выслать всех евреев из Англии. Но житейской мудрости в голове Торнвилля уже и без дядиного попечения прибавилось, поэтому он сказал Эзре так:
— Один мой мудрый благодетель, кстати, православный грек, хорошо сказал: "Нет плохих народов, есть только мерзкие люди, которые своими поступками позорят свой народ". Если ты делаешь мне благо, почему я должен ненавидеть тебя только из предубеждения к твоему народу?..
Эзре оказалось довольно даже такого маленького шага к взаимному согласию.
— Вот и хорошо, что мы поладили, — сказал он. — У тебя благородное сердце и незашоренный ум. Но расскажи мне, кто ты. Что привело тебя рабом в этот город?