Аниськин и шантажист

Курочкин Максим

– Интересно. Он что же, прямо подходит к человеку и грозит пальчиком? «Ужо тебе»?

– Не пальчиком грозит, а всем своим видом. Примета у нас такая: возле кого Коля долго крутится, на того скоро кара Рыбьего Глаза падет. Как чует он, Коленька, грехи наши!

– И этот дар в нем открылся недавно, – скорее констатировал, чем спросил Костик.

– Недавно. Святыми ведь кто становятся? Страдальцы. Коленька всегда страдальцем был – Бог разумом его обделил. А пока сполна не настрадался – не было ему дара.

– Настрадался? – подтолкнул Костя собеседницу.

– Ну. Хотели его, милого, в сумасшедший

дом отобрать. Приехала комиссия: «Не положено, говорят, сумасшедшему с беззащитными старушками существовать. Мало ли что ему в голову придет. Покрошит всех, как на салат, и взять с него нечего». Уж их и так, и эдак умоляли, и концерт им показали, и варежек надавали – ни в какую. Твердят, как скворцы, свою «неположену» и руками разводят. Дурищи. Коленька и сбежал. Тогда у них только-только заведующая новая появилась. Она и накричала на комиссию, ногами натопала, прогнала их то есть. Грозились, что Коленьку оставляют под ее личную отес… отсет…

– Ответственность?

– Ага. Ну вот. Тогда он три дня в лесу пропадал. А потом пришел сдаваться. Упал в белы ноженьки Инессе Васильевне, плачет.

Как иллюстрация трогательной сцены по глубокой борозде морщины от глаза к носу побежала жидкая старческая слезка. Евдокия Андреевна привычно вытерла ее лепестком платка и перешла на тоненький, плаксиво-былинный тембр.

– А она и говорит ему: «Живи, дружочек Коленька Степанович Собакин, никакая собака тебя больше не обидит». С тех пор и пошло. Сначала не замечали люди, а потом поняли: снизошел на нашего Колю дар свыше. Стал он предвестником Рыбьего Глаза. Чтобы для человека предупреждение было. А ведь что самое главное-то, – заторопилась старушка, – часто Коля только подойдет к человеку, только поговорит с ним, а тот уже быстренько-быстренько бросается какой-нибудь грешок искуплять. Даже письма от Рыбьего Глаза не дожидается.

Так-то лучше получается, подешевше. Штраф не надо платить.

Ты чего загорюнился-то? – продолжила она уже без всякого перехода, – никак, Коля-Болеро и к тебе подходил?

– Ко мне? – машинально переспросил Костик, продолжая думать о своем.

– Ты у меня спроси, – воровато оглядываясь, зашептала Евдокия Андреевна, – я все таксы Глаза знаю. Своровал чего? Или обидел кого? Говори, не стесняйся. Лучше заранее вину искупить – точно тебе говорю. Дешевше.

– Спасибо, Евдокия Андреевна, я подумаю, – поблагодарил Костик.

– И чего думать-то? – сердито пробубнила старушка ему вслед, – повинился бы сейчас. И мне занимательно, и тебе пользительно. Вот молодежь! Пока жареный петух в попу не клюнет, не пошевелятся.

– Значит, Коля-Болеро, который, судя по всему, подкидывает письма Рыбьего Глаза и его сестра Вера Степановна Куркулева, которая сутками печатает письма на компьютере, заставляет покупать детей конверты пачками, но не просит их относить готовые письма на почту. Кстати, Коля постоянно проживает в доме престаелых, который является скопищем сплетен о сельчанах. Кстати, Куркулевы считаются на селе обеспеченными людьми, хотя Вера Степановна не работает, и у них на иждивении трое детей. Кстати, та же Вера Степановна помешана на сериалах и теледетективах. И помешательство ее отражается на всем, что ее окружает. Например, после участия в страданиях аргентинских буржуев, она потребовала с мужа бассейн, который он начал

доблестно выкапывать и даже выкладывать полиэтиленовой пленкой и обломками кирпича. Кто сможет гарантировать, что Бирючихе не приспичило «поиграть» в некого Всеслышащего Ока, Всевидящего Глаза, уполномоченного карать виновных и вознаграждать обиженных?

Костик, как это часто с ним бывает, разговаривал вслух и совершенно не замечал, куда несут его ноги. Ему вообще лучше думалось на ходу и вслух. Даже не заметив, прошел он мимо Крестной Бабки и Ваньки-Пензяка, которые подпирали друг друга возле дверей сельпо.

– Вишь, вишь, не признал, – толкнул Пелагею в бок Пензяк, – значит ненатуральный.

– Много ты понимаешь. Не поздоровался потому, что не заметил. А не заметил потому, что увлекся. Когда наш Константин Дмитриевич увлекается, он всегда ничего не замечает и вслух говорит, – не согласилась Пелагея. Надо быстрее какую-нибудь примету запомнить, пока мы его распознали.

– Одежа, – попытался реабилитироваться Пензяк, – у них одежа разная, я заметил.

– Конечно разная! Это людей просто размножать, а одежу непросто. Было бы просто, ты бы и не работал никогда. Только бы сидел, да на одежу своим варевом брызгал, а потом излишки продавал бы. А где нашему Константину Дмитриевичу одинаковых порток на себя и на того набрать? Только не подойдет это.

Кто его знает, как они одеться в следующий раз вздумают?

– Тогда по-другому, – не сдавался Пензяк, – я вот вроде уже и отличать их стал. Второй-то у меня, вроде, хуже получился. Лицом дурнее, телом толще, а волосы и вообще, как у Буратины. Сказывается мне, при случае я различить их смогу и без приметы.

– А если не сможешь и не на того своим варевом брызнешь?

– Тогда хана участковому, – пригорюнился колдун. – Средство, что я для второго припас, необратимое. То есть только в один конец действует. Туда – можно, а обратно уже никак. Выход заказан. Оставь надежду, всяк сюда входящий. В одну реку нельзя войти дважды. Уехал цирк, а клоуны остались. В сторону неблизкую лодочка отчалила. Пропала собака по кличке «Дружок».

– Хватит, хватит, – отмахнулась от него бабушка Пелагея, – и так знаю, что ты умный. А чего за средство-то?

– На возвращение потери. Скажем, потеряла ты радикюль с билетами на пароход. А билетов больше нет, кончились. А тебе непременно надо на пароходе уплыть, скажем, за возлюбленным. Тогда ты не мечисси, как тигра угорелая, а идешь спокойненько ко мне и требуешь средство от потери. Я тебе его даю, со скидкой, конечно, ты его выпиваешь и тут же находишь свой радикюль в целости и сохранности. Понятно?

– Понятно. А чего участковый потерял?

– Темнота! Личину он свою потерял истинную. А вот отвара нахлещется, сразу двойник и пропадет.

– А как отвар на вкус? – оживилась Пелагея, – у меня наперсток куда-то закатился.

– На вкус – полный порядок. То есть гадость неимоверная. А что делать? Приятными на вкус только Чупа-чупсы да Виагры бывают. То есть то, от чего никакой пользы нет, а вред один – кариес там, другие неприятности. А настоящие лекарства самые гадостные на вкус. Уж кому знать, как ни мне.

– И как же ты его этот отвар пить заставишь?

– Придумаем, – весело подмигнул ей дед, – али мы с тобой не сила? Али нам впервой интриги плести?