Анна Австрийская, или три мушкетера королевы. Том 2
Шрифт:
— Надо оградить себя раз и навсегда от этого мальчика, ваше величество.
— Но каким образом, ваша эминенция?
— Когда он вырастет, надо держать его, как государственного арестанта.
— Как государственного арестанта? И вы хотите, чтобы бедный ребенок не знал ничего, кроме стен тюрьмы? Это больше, чем бесчеловечно, ваша эминенция. Нет, нет, не будем и говорить об этом!
— Следовательно, вы хотите гражданской войны? Раздора, гибели Франции? Несчастья обоих сыновей? Нет, ваше величество, это не может быть вашим последним словом.
— Вы хотите запереть несчастного в тюрьму на
— Хорошо, ваше величество, пусть это будет не крепость, а отдаленный, уединенный замок, где мальчик, а потом юноша, проведет жизнь, не зная ни нужды, ни лишений.
— Это другое дело!
— Оставим при нем рыцаря Раймонда и старую Мариэтту, преданно ухаживающих за ним, они не выдадут ему тайну сентябрьской ночи. Позаботимся только, чтобы к нему никого не допускали, чтобы никто не знал, куда он девался. Таким образом мы устраним всякую опасность и сделаем жизнь мальчика довольно сносной.
— На попечении старой Мариэтты — да, в таком случае я согласен. Он не будет заживо погребен в крепости, его ждет лишь жизнь в уединенном замке, где его окружат всем, чего он только пожелает.
— Пока около него будут только Раймонд с Мариэттой. Их одних совершенно достаточно для ухода за ним, ваше величество.
— Вы разве уже нашли подходящий для мальчика замок, ваша эминенция?
При словах «заживо погребен» кардинал невольно нахмурился. Именно этой мыслью руководствовался он, но не осмелился выразить ее такими словами.
Мальчик должен быть именно заживо погребен! Ришелье мысленно решал, что в уединенном далеком замке ему можно будет делать с ним все, что он сочтет нужным. И его упрячут туда навсегда, никого не будут допускать к нему, чтобы когда-нибудь, впоследствии, это поразительное сходство не натолкнуло бы кого-нибудь постороннего на мысль, что он брат короля.
— Вы отыскали какой-нибудь замок, ваша эминенция? — еще раз спросил Людовик.
— Я имел в виду старый замок в Пиньероле, ваше величество.
— В Пиньероле… на далекой окраине Франции, у итальянской границы…
— Чем уединеннее и отдаленнее край, тем выгоднее это будет для всех, ваше величество, а мальчику, между тем, от этого никакого вреда не будет. В старом Пиньерольском замке никто теперь не живет, кроме старого кастеляна, который может там и остаться. Пусть рыцарь Раймонд потихоньку уедет с мальчиком и воспитывает его там.
— Мне кажется, ваша эминенция, — мрачно и серьезно сказал король, — это будет почти то же, что похоронить ребенка заживо… у меня такое ужасное чувство… хоть я и согласен на ваше предложение, так как нахожу ваши доводы основательными! Я сегодня пойду еще раз взглянуть на ребенка, а потом пусть они едут в Пиньероль. Да простит мне Бог это распоряжение, и да простит он вам, придумавшему его.
— Мы действуем не в своих интересах, ваше величество, а в интересах государства и трона, — коротко отвечал Ришелье. — Впрочем, я только высказал вам свои опасения и советы, но вы сами можете решить, что лучше.
— Вы не оставляете мне выбора, господин кардинал!
— Скажите лучше, ваше величество, судьба
— Позаботьтесь, ваша эминенция, чтобы мальчик ни в чем не нуждался в своем уединении. Я строго наказываю, чтобы он был окружен такой же заботой, как и оставшийся здесь принц. И после моей смерти, когда он станет взрослым, пусть точно так же заботятся о нем. Исполните мои приказания, ваша эминенция, а затем, когда все устроится, пусть переезжают. Велите привести Пиньерольский замок в порядок, чтобы там можно было бы хорошо жить, чтобы воздух был чист.
— Все будет буквально исполнено, ваше величество, — уверил Ришелье и встал, собираясь уходить, — мальчик ни в чем не будет нуждаться, ему будет хорошо жить под защитой рыцаря Раймонда и старой Мариэтты, а впоследствии он так и останется в этом замке, и будет думать, что эти добрые люди его отец и мать.
— Дай Бог, чтобы ваши слова оправдались, ваша эминенция, — сказал король, прощаясь с кардиналом.
Когда Ришелье ушел, Людовик долго стоял, задумавшись… Чувствовал ли он, что мальчика ждет одно лишь горе? Страдал ли душой за тяжелую участь, которая ему готовилась? Говорило ли ему предчувствие, что младший сын его и много лет спустя будет служить постоянным предметом сожаления в истории, лицом, окруженным мистической тайной!
— Заживо погребен! — прошептал он, и по лицу его видно было, как он страдает, что у него большое горе.
XII. СЫН НИЩЕЙ
Маленький Нарцисс все еще находился у доктора Вильмайзанта, очень гордившегося успешным ходом лечения.
Прошло еще несколько лет, прежде чем помощь доктора и здоровый организм ребенка сделали свое дело и, наконец, Нарцисс совсем поправился.
Лицо его было все же очень безобразно и неузнаваемо, один глаз почти закрылся, большие рубцы покрывали лоб, щеки и подбородок, но он хорошо себя чувствовал и не лишился ни речи, ни рассудка.
О своем прошлом он ничего не знал, и как бы искусно не выспрашивал его Вильмайзант, продолжительное беспамятство и годы болезни совершенно вытеснили прошлое из памяти мальчика. Он ничего не мог объяснить, не помнил ничего ни о пожаре, ни о том, как его спасли.
Однако Вильмайзант знал из своей практики, что когда-нибудь, может быть только через несколько лет, память мальчика восстановится. Пока Нарцисс оставался у Вильмайзанта, он не знал, что мушкетеры платили за него.
Так как мушкетеры часто навещали мальчика и были с ним ласковы, Нарцисс очень привязался к ним. Кроме их доброго отношения, его привлекали также и блестящие мундиры и шпаги. Он подолгу смотрел на них и не мог отвести взгляд от их великолепного вида.
Нарциссу было уже почти одиннадцать лет, физически он был так развит, что обещал быть вторым Милоном. Несмотря на свои детские годы, он был высок, широкоплеч, обладал большой силой и имел бы поразительное сходство с мушкетером, если бы его не обезобразили рубцы.
С годами облик его стал еще безобразнее. Один глаз большой, прекрасный, выразительный, другого совсем не было, рот — широкий, нос же весь в рубцах.
Милон с каждым днем все больше привязывался к мальчику, и Нарцисс никому так не радовался, — ни виконту, ни маркизу, — как Милону.