Анна Австрийская, или три мушкетера королевы. Том 2
Шрифт:
Королева, закрыв лицо руками, тихо плакала.
— Хорошо, ваше величество, — сказала она, наконец, немного придя в себя, — я принесу и эту жертву отечеству, но она будет последней. От меня требуют самого невозможного, что ж, я согласна, хоть сердце мое и разрывается на части от боли. Вы никогда больше не услышите от меня жалоб.
— Еще одна просьба, Анна. Никогда не ищи своего ребенка, не старайся увидеть его или вернуть. Это необходимо не только для твоего собственного душевного спокойствия, но и для счастья мальчика. Он не
— Даю вам слово, Людовик, что никогда не увижу этого мальчика, и он никогда не узнает от меня, кто его мать. Я должна бояться этого, потому что тогда он будет презирать меня за то, что я его оттолкнула. Вы видите, я считаю себя сообщницей заговорщиков, а ведь тайна хорошо сохраняется лишь тогда, когда всех посвященных превращают в сообщников.
— Я слышу горький, тяжелый упрек в твоем голосе, Анна. Больно слышать его от тех, от кого он всего оскорбительнее. Ведь и я страдаю не меньше, чем ты, и приношу такую же жертву. С сегодняшнего дня мы никогда больше не будем возвращаться к этой теме. Постараемся забыть об этом, только таким образом мы, может быть, достигнем душевного спокойствия.
— Да простит нам Бог наш жестокий поступок, Людовик! Дай Бог, чтобы мы не были наказаны за него нашими потомками. Я постоянно буду молиться об этом.
Король подошел к Анне Австрийской, нежно обнял ее, поцеловал в обе щеки и попросил не плакать.
— Нося порфиру, нельзя показывать своего горя, Анна, — сказал он. — Что наш сын, Анна?
— Теперь я не могу смотреть на него без грусти. Людовик, мне никогда не забыть, что он стал невольной причиной будущих несчастий своего брата-близнеца, — ответила королева. — Я уже никогда не буду счастлива по-настоящему.
Анна Австрийская простилась с королем и вернулась на свою половину.
Людовик долго смотрел ей вслед серьезным, задумчивым взглядом, сделал несколько шагов вперед, как будто хотел догнать ее, но сдержался и остался.
— Бедная мать! — прошептал он, — я разделяю твои страдания. Самое тяжелое ты уже пережила, время вылечит и тебя. Что бы с нами было, если бы мы не могли забывать.
XIV. ЗАГОВОР
Ришелье начала одолевать болезнь. Пошатнулось его железное здоровье, дававшее ему возможность просиживать ночи напролет за самой тяжелой умственной работой.
Страдания по временам доходили до того, что он не мог выходить из комнаты и двигаться — его возили в кресле.
От этого кардинал становился угрюмым и его плохое расположение духа отражалось на окружающих.
Он подписывал все больше и больше жестоких приговоров, а вместе с этим усиливалось и недовольство, которое знать уже не скрывала.
Ришелье ждал только появления наиболее неопровержимых доказательств грозящей опасности, чтобы явиться к королю с докладом.
Мятеж вспыхнул.
Шпионы доносили кардиналу о каждом шаге заговорщиков, а недостающие ему улики для уничтожения своих врагов он прекрасно умел изобрести и доказать.
Он чувствовал, что дни его сочтены, но тем сильнее ему хотелось нанести удар противникам и уничтожить их.
Кардинал хотел дать им почувствовать, что он пока еще все тот же гигант, управляющий Францией, который сделал ее великой и могущественной, хотя, по-видимому, изнемогающий от страданий.
Пусть они дрожат перед ним и видят, как безумна их попытка вступить с ним в открытую борьбу.
Как не донимали Ришелье физические мучения, мозг его продолжал работать, не претерпев никаких изменений, не утратив своей гигантской силы. Ум его, заставлявший трепетать королей и принцев, возбуждавший ^удивление не только в современниках, но и в людях позднейших столетий, был все таким же острым, как и до болезни.
Из всех более крупных городов государства, где только были недовольные, к нему доходили подробные сведения об их деятельности. Он знал также обо всех придворных планах и предпринимаемых действиях, мнение о них короля.
Папа Калебассе сообщал ему обо всем.
Кардинал собирался выслушать еще и показания Жюля Гри, снявшего на время военный мундир, чтобы доказать врагам Ришелье, будто бы он и в самом деле перешел на их сторону.
Жюль Гри только что вошел в рабочий кабинет Ришелье, сидевшего в кресле. Лицо его было желтовато-бледным и очень осунулось. В длинных черных волосах мелькала седина. Только большие темные глаза не изменились и блестели по-прежнему ярко. Он внимательно посмотрел на вошедшего, точно хотел заглянуть в его душу.
— Вы заставили себя ждать, — ворчливо сказал он.
— Раньше не мог явиться, ваша эминенция, только вчера ночью все решилось.
— Вы были в Люксембургском дворце?
— Был, ваша эминенция, на прошедшей неделе три раза. Они все время как будто не доверяли мне, но, наконец, мне удалось рассеять последние сомнения.
— Кто еще был в Люксембургском дворце, кроме вас?
— Вчера ночью никого больше, ваша эминенция, маршал Марильяк три дня назад уехал.
— Мне сообщили, что и маркиз Сен-Марс со своим поверенным де Ту уехали из Парижа, знаете вы об этом?
— Они поехали в Лион, герцог Бульонский уже около недели в Седане.
— Зачем вас вызывали в Люксембургский дворец? С кем вы там говорили?
— Я должен был явиться к герцогу и королеве-матери.
— И, кроме них, никого не было при разговоре?
— Никого, ваша эминенция. Но и разговор ведь был не для всех.
— Вам делали разные предложения, расскажите, в чем дело.
— Это открытая государственная измена, ваша эминенция! Покушаются на вашу жизнь.
— Я доверяю моей прислуге, моя болезнь абсолютно естественна, и, с Божьей помощью, я поправлюсь.