Анна, Ханна и Юханна
Шрифт:
Йона не было у смертного одра тещи, так как он оставался дома с детьми. Он только успел уложить их спать, когда раздался стук в дверь и в дом вошел Юханнес.
Йон сварил кофе, положил на стол хлеб. Но держался он неловко и не особенно скрывал, что визит этого гостя его не радует. Когда кофе был выпит, Бруман все же спросил:
– Твои пророчества о смерти всегда вот так сбываются?
– Я говорю это, только если люди хотят меня услышать, – ответил Юханнес и улыбнулся. – Август тоже недолго протянет, но ему нет нужды это знать.
Йон подумал о своей астме и вечной невыносимой
– Ты, Бруман, проживешь еще долго, даже дольше, чем хочешь. И у этого есть своя особая причина. Можно я переночую наверху?От изумления Йон потерял дар речи и молча кивнул. Но, растапливая печь на чердаке и застилая постель гостю, он впервые за долгое время чувствовал себя счастливым.
Ханна была очень бледна, когда вернулась домой и принялась кормить оголодавшего младенца. Она уселась в уголок, приложила ребенка к груди и долго смотрела на Йона, а потом сказала, что Бог пожелал, чтобы она наконец научилась плакать. Она немного поспала, но потом, несмотря на бессонную ночь, поднялась и пошла доить корову. Вместе с ней, как будто ждал этого момента, пошел и Юханнес. Он похвалил корову и сказал, что Ханне не надо тревожиться за мужа:
– Он еще поживет добрую толику времени в двадцатом веке. Во всяком случае, в тысяча девятьсот десятом году он еще будет с нами.Облегчению Ханны не было границ. Сейчас шло лишь лето тысяча восемьсот девяносто четвертого года. До двадцатого века еще далеко. Но только после того, как Юханнес распрощался и ушел, Ханна принялась считать и с удивлением обнаружила, что Йону осталось жить всего шестнадцать лет. Но выходило, что Рагнару в то время будет двадцать шесть, Йону девятнадцать, а Эрику восемнадцать. На мельнице будут работать три здоровых сильных парня.
– Да и тебе повезло, бедняжка. Тебе будет шестнадцать, ты будешь почти взрослым, – довольно шептала она Августу, прижав его к груди.
– Вид у тебя просто счастливый, – заметил Йон, придя в дом к обеду, и Ханна кивнула, но не стала объяснять причину. В ушах ее до сих пор звучали прощальные слова Юханнеса: «Одно слово Бруману о нашем разговоре, и он, чего доброго, умрет из одного только духа противоречия».
Когда они вечером легли спать, Ханна, невзирая на усталость, никак не могла заснуть. То и дело она вспоминала мать, и воспоминания эти причиняли ей боль, вызывая мучительные мысли.
– Вид у тебя совсем измученный, – сказал ей Йон за завтраком.
– Меня изводят дурные мысли. – Ханна покраснела, но не смогла сдержаться. – Это было той зимой, когда я носила Рагнара. Мать заставила меня помогать резать скотину, она велела отмывать требуху от крови в ведре! Когда же в доме на холме умерла одна старуха, она – вы не поверите – велела мне пойти туда и обмыть тело. Она делала все это для того, чтобы мальчик в моем животе загнил и умер. – Ханна торжествующе улыбнулась и уставила палец в Рагнара, спавшего на сундуке. – Но он родился в срок и был здоровее и красивее всех ее собственных детей.
Йон в ответ смог лишь покачать головой. Но, уходя на работу, он остановился в дверях, обернулся и сказал:
– Из всего этого можно сделать один вывод: старые суеверия – страшная чепуха.
Во
Завещания старик не оставил, поэтому усадьба досталась сыновьям. Роберт, отказавшийся от намерения уехать в Америку, и Рудольф, такой же трудолюбивый, как Ханна, обосновались в Люккане. Адольф еще на несколько лет остался работать на мельнице у Норвежских водопадов. Когда сыновья мельника повзрослели и начали работать сами, Адольф взял свою долю наследства деньгами и уехал в Америку.Ни один из братьев Ханны не женился.
На похороны отца приехала наконец Астрид с мужем и детьми. Йон часто внимательно поглядывал на свояченицу, которой очень шло фабричное цветастое платье. Она была красива, дружелюбна со всеми, охотно и много говорила, любила петь колыбельные песни детям и пела в церковном хоре.
Нравом и характером сестры были совершенно не похожи друг на друга. Конечно, между ними было некоторое сходство – в осанке, фигуре, в чертах лица.
Но в сравнении с красавицей Астрид Ханна выглядела по-крестьянски тяжеловесной. Если Астрид взбегала на холмы бегом, то Ханна поднималась по склону степенно и размеренно. На лице Астрид отражались все ее чувства, и выражение его менялось как апрельская погода. Лицо Ханны было больше похоже на застывшую маску. Астрид без умолку болтала и пела, Ханна молчала; смеясь, Астрид, не стесняясь, запрокидывала голову, Ханна же в лучшем случае могла несколько раз фыркнуть, но потом смущенно закрывала ладонью рот, стыдясь своего смеха. Йон очень нежно относился к жене, но все же раздражался и думал, что ей не мешало бы снять платок и показать людям свои красивые волосы, а заодно надеть что-нибудь другое вместо черной или коричневой домотканой одежды.
Астрид говорила это вслух:
– Ну почему ты одеваешься как старуха? Пойдем, примеришь мою зеленую юбку и цветастую блузку.
– Я никогда не осмелюсь это надеть, хоть дай мне десять крон в придачу, – хихикнув, ответила Ханна, и Астрид поняла, что сестра не притворяется, она и в самом деле никогда не осмелится это сделать.
Но в одном ошибиться было нельзя: сестры любили друг друга. Ханна не испытывала ни капли зависти или отчуждения, хотя могла иногда пройтись насчет высокомерия и тщеславия сестры. К этим словам Астрид относилась легко, но сестру любила нежно и сочувственно.
– Ты слишком зажата, – говорила Астрид.
– Такая уж я уродилась.
Этим такие разговоры всегда и ограничивались.
Йона сильно тянуло к свояченице, к ее легкому, светлому характеру, но он стеснялся этого чувства и никогда не давал ему воли. Однажды он, правда, сказал:
– Знаешь, ты не от мира сего.
Астрид рассмеялась, но Йон заметил, что Ханна сильно испугалась.
В разговор вмешался свояк, говоривший на сочном норвежском наречии.
– Мой женка ангел, – сказал он, – когда она не тролль. Так что, понимаешь, мне не так уж легко приходится.