Анна Керн: Жизнь во имя любви
Шрифт:
24 декабря 1837 года умерла Дарья Петровна Маркова–Виноградская. За пять дней до смерти она составила духовную: «Я, вдова полковника и кавалера Василия Маркова–Виноградского Дарья Петровна, дочь Полторацких, Виноград–ская, будучи слаба здоровьем, но совершенно в здравом рассудке и твёрдой памяти, на случай смерти моей, могущей последовать иногда внезапно, с сим моим добровольным духовным завещанием, всякому присутственному месту и кому только знать будет о чём нужно, объявляю, что зная по долговременному моему опыту к родной сестре моей, умершего бунчукового товарища Петра Полторацкого дочери девице Феодосии Петровне Полторацкой, ко мне нежное родственное расположение, усердие и преданность, а к детям моим – сыну Александру, поступившему в Кадетский корпус, и дочери Елизавете {75} , нежность и привязанность, свойственную
Я совершенно уверена, что сестра моя в сей милости мне не откажет, и потому, если Богу милосердному угодно будет прекратить жизнь мою, я остаюсь в полном уповании, что дети мои под благодетельным попечением её не будут тогда совершенными сиротами, и будут вести себя, как благородному их званию прилично, и имение им по мне следующее, сбережёт для них целостно, что доставит мне утешение и за пределами гроба.
Писал: канцелярист Иван Захарьев сын Котляревский.
Свидетели: коллежский асессор Потап Пантелеймонов сын Гончаревский,
отставной артиллерии подпоручик Степан Александров сын Полторацкий. Духовник завещательши Марковой–Виноградской: Сосницкой Воскресенской церкви священник Лев Аврамеев сын Борзиловский.
19 декабря 1837 года» [60] .
А в день смерти, 24 декабря 1837 года, Дарья Петровна продиктовала письмо, непосредственно обращенное к сестре:
«Бесценный друг и благодетельница, сестра Федосья Петровна!
Прошу тебя и умоляю беречь своё здоровье для дорогих детей моих, заступи им место матери. Капитал, который у Варвары Марковны (Мертваго, урождённой Полторацкой, тётки А. П. Керн. – В. С.)2 000 рублей, назначаю моей дорогой Лизиньке, Сашеньке моему бесценному 800, да два года прошу тебя, моя благодетельница и истинный друг сестра, скопить процентовые, что составит ему, моему другу, 1000. Наличного капитала, находящегося у меня 700 [рублей] ассигнациями, вручить ему при выпуске для одеяния. Марьи отдай долгу 50 [рублей] ассигнациями. Лизиньки дюжина серебряных столовых ложек, две соусных, одна разливная, полдюжины десертных, дюжина чайных ложечек и молошник. Сашиньки полдюжины столовых, полдюжины чайных и одна разливная. Бельём, как хочешь, друг мой, распорядись. Не имею духу больше писать. Ещё упрашиваю и умоляю, сбереги своё здоровье для детей моих. Чувства мои всегда были велики к тебе, с ними и умираю, друг твой верный Дарья Виноградская. 1837 год, декабря 24 дня.
60
Там же. Шифр 27254.
Благословляю детей моих образами, которые ты, друг мой, назначишь, пусть их Бог благословит на все добрые дела. С прискорбием их оставляю, я не достойна ими утешиться. Всевышний лучше нас знает!» [61]
Вероятно, Дарья Петровна знала о начавшихся к тому времени близких отношениях её сына с Анной Петровной, так как после кончины матери Александр Васильевич оставил в своём дневнике запись: «Неужели известие о счастье сына могло убить мать?» К моменту сближения с Керн ему было 17 лет, а ей – 37.
61
Там же. Шифр 27227.
Это была взаимная любовь – именно та, которую Анна Петровна так долго искала. Основываясь на богатом жизненном опыте, она понимала, что в любви – возможно, последней в её жизни – промедление и нерешительность недопустимы, и положила на алтарь этого чувства всё, что имела: и возможность достичь, наконец, материального благополучия, выхлопотав после смерти мужа вдовью пенсию, и положение в свете, и благосклонность родных.
Позже Марков–Виноградский в дневнике
«Я помню приют любви, где мечтала обо мне моя царица <…>, где поцелуями пропитан был воздух, где каждое дыхание её было мыслью обо мне. Я вижу её улыбающуюся из глубины дивана, где она поджидала меня… Когда сходил я с лестницы той квартирки, где осознал я жизнь, где была колыбель моих радостей <…> по мере удаления моего от заповедных дверей, грусть больнее и сильнее вкрадывалась в сердце, и на последней ступеньке невольно всплыли слёзы на отуманенных глазах… Никогда я не был так полно счастлив, как на той квартире! Из этой квартиры выходила она и медленно шла мимо окон корпуса, где я, прильнувши к окну, пожирал её взглядом, улавливал воображением каждое её движение, чтоб после, когда видение исчезнет, тешить себя упоительной мечтой! Она повернула за угол… кончик чёрного вуаля мелькнул из–за угла и нет её… О, как жадно порывалось сердце вслед за нею… хотелось броситься на тротуар… чтобы и след её не истёрся посторонним, казалось, и в нём была ласка и завидовал я тротуару!.. А суббота настанет… в чаду мечты летишь по проспекту, не замечая ничего и никого, превратившись весь в желание скорее дойти до серенького домика, где её квартира… И вот уже взгляд отличает то, к чему сквозь здания, сквозь деревья и дом… Уже обозначилось в доме окно… и она выглядывала из него, освещенная заходящим солнцем… И вот поцелуй сливает нас, и мы счастливы, как боги!.. Так я царствовал в сереньком домике на Васильевском острове!..
А эта беседка в Петергофе, среди душистых цветов и зелени в зеркалах, когда её взгляд, прожигая меня, воспламенял… И мы под песню соловья, в аромате цветов, любовались друг другом, смотря в зеркальные стены беседки. <…> Она так чудно хороша, что я был в счастливом забытьи…»
28 апреля 1839 года в селе Мацковцы Лубенского уезда Анна Петровна родила от кузена сына, которого в честь молодого возлюбленного назвала Александром. Рожала 39–летняя Керн очень тяжело – мучилась ещё неделю после того, как отошли воды. Она словно отдала все силы этому позднему ребёнку и после его рождения долго хворала.
В 1839 году Марков–Виноградский был выпущен из корпуса и направлен для продолжения военного образования в офицерские классы Артиллерийского училища; не закончив их, в 1840 году он определился на службу в 7–ю артиллерийскую бригаду, базировавшуюся в Полтавской губернии: Лохвице, Лубнах и Хороле. По пути к месту назначения в конце августа 1840 года он заехал в Тверскую губернию навестить сестру Лизу, жившую у тётки Татьяны Петровны Львовой (в дальнейшем и он, и Анна Петровна поддерживали тесные связи с хозяевами имения Митино).
В начале 1839 года дочь Анны Петровны Екатерина возвратилась в Смольный институт в качестве классной дамы. 28 марта состоялось знакомство Екатерины Ермолаевны с Михаилом Ивановичем Глинкой у Дмитрия Степановича
Стунеева, ведавшего хозяйством в Институте благородных девиц и женатого на сестре Глинки Марии. 34–летний композитор недавно разошёлся с женой, но никак не мог добиться развода; Екатерине же исполнился 21 год.
«Она была нехороша собой, – писал позже Глинка об этой встрече, – нечто страдальческое выражалось на её бледном лице… Мой взор невольно остановился на ней; её ясные выразительные глаза, необычайно стройный стан (elance), и особенного рода прелесть и достоинство, разлитые во всей её особе, всё более и более меня привлекали. Оправясь несколько после сытного обеда и подкрепив себя добрым бокалом шампанского, я нашёл способ побеседовать с этой милой девицей, и как сейчас помню, чрезвычайно ловко высказал тогдашние мои чувства. <… > Вскоре чувства мои были вполне разделены милою Е. К., и свидания с нею становились отраднее. <…> Мне гадко было у себя дома, зато сколько жизни и наслаждений с другой стороны: пламенно–поэтические чувства к Е. К., которые она вполне понимала и разделяла…»
Композитор посвятил Екатерине Ермолаевне романс «Если встречусь с тобою», слова которого, по воспоминаниям Глинки, «Е. К. выбрала из сочинений Кольцова и переписала для меня». Для неё же написал он и фортепианный Valse–Fantaisie,поражающий проникновенной красотой, а также романс на стихи Пушкина «Где наша роза, друзья мои».
В начале зимы 1839/40 года Екатерина Ермолаевна тяжело заболела и переехала к матери на Дворянскую улицу. Михаил Иванович стал приходить к ней туда.