Анна Леопольдовна

Курукин Игорь Владимирович

«Безмятежный переход престола», который мог удивлять английского и других послов, скрывал за кулисами очередную «переворотную» ситуацию. Даже при определенном заранее наследнике власть в ответственный момент демонстрировала неустойчивость и зависимость от сиюминутного расклада политических сил. Если бы в минуту смерти императрицы принцесса Анна с сыном-императором на руках при поддержке нескольких вельмож и высших офицеров гвардии потребовала признать ее право на власть, герцогу нечего было бы возразить. Но на деле его сторонники действовали активно, а Анна Леопольдовна в борьбу не вступила, да и влиятельных лиц в ее окружении как будто не было. Однако логика придворных «конъектур» скоро подтолкнула ее к действиям и образовала вокруг нее «группу поддержки».

Свержение регента

Переход власти произошел спокойно. Приказы по гвардейским полкам назначали сбор у дворца утром 18 октября; очевидно, до того присутствие солдат, помимо обычных

караулов, не требовалось. В столице полицейские чины развешивали в людных местах — на рынках, у церквей, у почтового двора — свежеотпечатанные манифесты о начале нового царствования и «чрез барабан» объявляли обывателям о принесения присяги. Синод распорядился о новой форме «возношения» первых лиц государства. Впереди, конечно, именовался «благочестивейший, самодержавнейший, великий государь наш, император Иоанн Антонович всея России новый император». Далее поминались его родители — «благоверная государыня принцесса Анна и супруг ея» — и только потом цесаревна Елизавета, перешедшая на положение представительницы боковой ветви императорской фамилии. После августейших назывался «его высочество регент Российской империи».

За три недели Бирон успел «апробовать» ровно 100 указов ¹¹². Один из первых утвержденных им манифестов повелевал всем должностным лицам «во управлении всяких государственных дел поступать по регламентам и уставам и прочим определениям и учреждениям от благоверного и вечно достойные памяти государя императора Петра Великого… с чистой совестью, сердцем и радением» — новая власть стремилась объявить себя преемницей дел первого императора и стремилась (или, по крайней мере, декларировала намерение) утвердить приоритет закона в сознании российских чиновников ¹¹³. Со ссылкой на петровский указ о роскоши 1717 года предписывалось «отныне вновь богатых с золотом и серебром платьев… дороже 4 рублев аршин никому себе не делать» и донашивать их до 1744 года, что, впрочем, не касалось «императорской фамилии и его высочества герцога регента» ¹¹⁴.

Другие «милостивые» указы сулили податным сословиям сбавку в размере подушной подати за текущий год на 17 копеек, преступникам (кроме осужденных по «первым двум пунктам») — амнистию. Заступавшим на посты часовым во всех полках было разрешено носить шубы, дезертирам предоставлена отсрочка для добровольной явки, нерусское население Поволжья (татары, чуваши и мордва) избавлялось от уплаты накопившихся недоимок.

А. П. Бестужев-Рюмин получил в награду за труды на благо герцога дом казненного Волынского и 50 тысяч рублей. Антону Ульриху было пожаловано титулование «высочество». Брауншвейгскому семейству была назначена ежегодная сумма расходов — 200 тысяч рублей, а ничем не проявившей себя в октябрьские дни цесаревне Елизавете — 50 тысяч ¹¹⁵. Регент демонстративно отказался от предложенного ему шестисоттысячного содержания, что, впрочем, не избавило его впоследствии от обвинения в неограниченном распоряжении казной.

Другие распоряжения регента огласке не предавались; но шведский посол, а вслед за ним и другие дипломаты стали сообщать своим дворам о начавшихся в столице арестах. По доносам были арестованы поручики Преображенского полка Петр Ханыков и Михаил Аргамаков, сержант Иван Алфимов и еще несколько офицеров и чиновников.

Знаменитый русский историк С. М. Соловьев видел причину гвардейского недовольства в патриотическом возмущении хозяйничаньем курляндца: «Какими глазами православный русский мог теперь смотреть на торжествующего раскольника? Россия была подарена безнравственному и бездарному иноземцу как цена позорной связи! Этого переносить было нельзя» ¹¹⁶. Однако допросы арестованных показывают, что национальность и нравственность Бирона мало интересовали гвардейцев. Не только офицеров, но и рядовых солдат возмущало прежде всего то, что «напрасно мимо государева отца и матери (таких же иноземцев. — И. К.) регенту государство отдали».

Как только грозная императрица умерла, недовольство гвардейцев прорвалось, и первым его выразил «старейший» в первом гвардейском полку поручик Ханыков. 20 октября 1740 года (через два дня после присяги) он в разговоре с сержантом Иваном Алфимовым сокрушался: «Что де мы зделали, что государева отца и мать оставили, они де, надеясь на нас, плачютца, а отдали де всё государство какому человеку регенту, что де он за человек?» ¹¹⁷

Подобные мысли — «не прискорбно ли будет» регентство Бирона принцессе Анне Леопольдовне — приходили и в другие офицерские головы. Но гвардейцы пошли привычным путем — искать покровительства авторитетного и чиновного лидера. Отставной подполковник Любим Пустошкин и капитан Василий Аристов обращались к тайному советнику Михаилу Головкину и главе Кабинета министров князю Алексею Черкасскому. Офицер-семеновец Иван Путятин и его друзья надеялись на своего подполковника — отца императора. Но принц оказался неспособным ни на закулисную интригу, ни на смелый поступок; в решающие

дни накануне смерти Анны он осмелился только просить совета у брауншвейгского посланника Кейзерлинга, а на встречу с офицерами не отважился. Другие оказались еще трусливее: десятилетие бироновщины отбило у вельмож охоту к решительным действиям. Головкин уклонился от опасного предприятия: «Что вы смыслите, то и делайте. Однако ж ты меня не видал, а я от тебя сего не слыхал; а я от всех дел отрешен и еду в чужие край». Черкасский же лично донес на своих посетителей ¹¹⁸.

Поручик Ханыков первым осознал, что он и его однополчане сами могут совершить переворот: «Учинили бы тревогу барабанным боем и гренадерскую б свою роту привел к тому, чтоб вся та рота пошла с ним, Хоныковым, а к тому б де пристали и другие салдаты, и мы б де регента и сообщников его, Остермана, Бестужева, князь Никиту Трубецкова убрали». Но идея еще казалась слишком дерзкой, и поручик с сожалением констатировал: «Какие наши офицеры, все де трусы, ни один по настоящей форме не идет». Поэтому он и обратился к унтерам: «В полку надежных офицеров нет, не с кем советовать о том; разве вы, ундер афицеры, об этом станете салдатом толковать». Он был уверен в успехе: «…они меня любят, и офицеры б, побоявшись того, все б стали солдатскую сторону держать» ¹¹⁹. Однако солдаты тоже не решались на какие-либо действия: «…бранят нас, офицеров, также и унтер-офицеров, для чего не зачинают, что если им, солдатам, зачать нельзя…» Ханыков чуть опередил время. Через год, в ночь с 24 на 25 ноября 1741-го, девять бравых солдат и унтеров Преображенского полка с гренадерской ротой арестуют младенца-императора, его родителей и министров и возведут на престол дочь Петра I Елизавету.

А в октябре 1740 года поручик был взят по доносу, как и другие офицеры. Вместе с ним в застенок попали не только гвардейцы, но и штатские, в числе коих был секретарь Кабинета Андрей Яковлев. Этот чиновник не только утверждал брауншвейгскую семью в мысли о подложности «Устава» о регентстве, но и лично пытался зондировать общественное мнение на предмет переворота: «…надевая худой кафтан, хаживал он собою по ночам по прешпективной и по другим улицам, то слышал он, что в народе говорят о том с неудовольствием, а желают, чтоб государственное правительство было в руках у родителей его императорского величества» ¹²⁰. В следственном деле перечислены 26 фамилий офицеров и чиновников, против некоторых сделаны отметки: «Пытан. Было 16 ударов». К самому начальнику Канцелярии тайных розыскных дел А. И. Ушакову (под следствие попал его адъютант И. Власьев) герцог распорядился приставить верного человека: «…о непристойном и злодейственном рассуждении и толковании о нынешнем государственном правлении… исследовать и разыскивать обще с ним, генералом, генерал-прокурору и кавалеру князю Трубецкому» ¹²¹.

Двадцать третьего октября Бирон в резкой форме потребовал объяснений от брауншвейгского принца: из показаний арестованных следовало, что Антон Ульрих якобы сомневался в подлинности завещания, мечтал о дворцовом перевороте и хотел «арестовать всех министров». Принц признался, что «замышлял восстание», и «добровольно» согласился оставить посты подполковника Семеновского полка и полковника Брауншвейгского кирасирского полка. «…Понеже я ныне, по вступлении вашего императорского величества на всероссийской престол желание имею помянутые мои военные чины низложить, дабы при вашем императорском величестве всегда неотлучным быть, — подал он прошение на имя сына-императора, — того ради ваше императорское величество всенижайше прошу, на оное всемилостивейше соизволяя, от всех тех до ныне имевших чинов меня уволить и вашего императорского величества указы о том куда надлежит послать; также и всемилостивейшее определение учинить, чтоб порозжия чрез то места и команды паки достойными особами дополнены были».

Регент потребовал, чтобы присутствовавшие при разговоре вельможи публично подтвердили подлинность «Устава» о регентстве, и, в свою очередь, пригрозил отставкой в случае, если собрание сочтет герцога Антона более способным. Полномочия регента были признаны законными, и он — по просьбам участников собрания — согласился остаться на своем посту ¹²².

Бирон не ограничился формальным подтверждением своих прав. 25 октября Шетарди сообщал в Париж, что «гвардия не пользуется доверием» и для охраны порядка в Петербург введены два армейских батальона и две сотни драгунов, а Мардефельд уведомил свое правительство о шести вводимых батальонах ¹²³. Гвардейцы полагали, что регент собирался «немцев набрать и нас из полку вытеснить». После ареста Бирона попытки преобразовать гвардию были поставлены ему в вину; на следствии курляндец признал, что собирался «разбавить» неблагонадежные полки новобранцами-рекрутами, а дворян перевести офицерами в армию ¹²⁴. Но даже если правитель и замышлял подобные шаги, то не успел их осуществить. Однако даже слухи о таких намерениях вызвали ропот в полках, и самому фельдмаршалу Миниху пришлось успокаивать гвардейцев ¹²⁵.