Анна Павлова. Десять лет из жизни звезды русского балета
Шрифт:
Репетиции проходили конечно же почти каждый день. Я очень гордился собой, так как мог делать те характерные па, известные англичанам как «рысь сапожника», – во всяком случае, мне казалось, будто я знал, как это делается, потому что эти па могли делать новые польские танцовщики труппы. Новицкий и другие танцовщики, недавно приехавшие из Варшавы, никогда не исполняли во время репетиций иных па, кроме пируэтов. Нам с Артуровым казалось, что мы можем сохранять свои позиции рядом с поляками, хотя мы и новички в труппе. Эти ура-патриотические настроения кажутся теперь нелепыми – но сколько британских танцовщиков-мужчин существовало в 1921 году? Они были настолько редки, что, можно сказать, их просто не существовало, да и я все время ощущал, что не стал бы членом труппы, если бы моя мать не позволила мне изменить имя. Я усердно трудился, работая над другими балетами, где в программу было добавлено имя Альджеранов. Сначала у меня вызывал
– Усердно работаешь? – поинтересовалась она.
Я почувствовал, что язык начинает заплетаться, так же как и ноги.
– Пытаюсь, мадам, – выдавил я из себя.
– Ты разучиваешь цыганский? – спросила она.
– Пытаюсь, мадам. – Я не мог найти других слов.
– Хорошо.
Она велела мне продолжать разучивать, а на следующий день, прежде чем у меня появилось время попрактиковаться, пришла на репетицию, когда мы все уже отработали полтора часа и ужасно устали. Мадам сама помогла нам с па, и меня буквально чуть не парализовало от ужаса, когда она попросила меня исполнить танец.
– Хорошо, – бросила она, когда я закончил то, что показалось мне самой неумелой серией шагов и поз.
Мне вскоре предстояло узнать, что этот уклончивый комментарий «хорошо» в устах Павловой, Пиановского и всех прочих звучал как вполне удовлетворительное заключение. Мадам заметила, что некоторые па неверны и что мне следует разучить правильный их порядок. Я был изнурен, немного сконфужен, но благодарен за то, что меня заметили.
Изучая новые па и новые танцы, я одновременно усваивал и новые слова на разных языках. В труппе были две француженки, и я, по крайней мере, мог понять, о чем они говорили, хотя был не в состоянии найти слов, чтобы ответить. Тогда я не предполагал, что однажды женюсь на француженке и буду общаться на вполне сносном французском с родственниками жены. Новицкие были известны англичанам как мистер и миссис Добрже. Похоже, это единственное слово, которое мы когда-либо слышали от них. Поскольку они не знали ни слова по-английски, большинство их разговоров сводилось к тому, что они показывали на что-то, например на еду, костюм или грим, и громко говорили «Dobrze» («Хорошо»), если им это нравилось, или «Nie dobrze», если им это не нравилось. Я решил, что стану изучать польский язык, когда понял, что к моему скромному репертуару должны добавиться «Богемский танец» и «Обертас». К тому времени, как я счел, что вполне овладел финалом «Богемского танца», хореография полностью изменилась, но меня это не огорчило, поскольку дало мне возможность разучить его еще раз со всеми остальными.
Время от времени среди напряженной работы наступал изумительный момент расслабления, особенно приятно было, если он возникал неожиданно. Однажды вечером в Ливерпуле, перед самым поднятием занавеса в «Снежинках», мадам продемонстрировала нам поразительную имитацию Чарли Чаплина. В своем прелестном белом тюнике она быстро прошлась туда и обратно, помахивая воображаемой тросточкой и приподнимая воображаемый котелок. В тот вечер занавес поднялся, явив публике не в меру развеселившийся кордебалет, в то время как сама мадам, стоя в кулисах, весело подсмеивалась над затруднительным положением, в которое мы попали, ибо ничто не вызывает столь сильной боли в животе, как попытка танцевать, когда тебе хочется смеяться.
Я убедился, что рассказы о доброте Павловой по отношению к своим танцовщикам – истинная правда. Не было ни одного мелкого несчастного случая, который ускользнул бы от ее внимания, – она сама чертила сетку из йода на лодыжке какой-либо из танцовщиц, а затем посылала ее на специальный массаж, давала бутылочку ароматической жидкости тому, у кого болела голова, – она по-матерински заботилась об этих девушках.
У танцовщиков всегда было мало времени на какие-либо иные занятия, кроме танца, но прошло не более трех дней, и я оказался глубоко погружен в денежные проблемы. Нам платили самым неудобным образом: каждые две недели или, точнее, дважды в месяц, первого и пятнадцатого. Разобравшись в этой системе, я понял, почему все упоминали февраль как свой любимый месяц. Первый день оплаты наступил после того, как
– А вы что здесь делаете? – спросил он, изо всех сил стараясь выглядеть серьезным, хотя ему не удалось полностью скрыть веселые искорки в глазах. – Вы еще ничего не заработали!
Большую часть времени мы жили за счет небольших ссуд и чеков на маленькие суммы, присылаемые нашими семьями. Время, которое мы проводили, тратя наши ничтожные средства, примерно равнялось тому времени, которое уходило на репетиции. Однако теперь, когда я смотрю на некоторые из расходов, которые в свое время аккуратно записывал, становится очевидным, что жизнь была явно дешевле:
Помню, как в Харрогите моя хозяйка запросила фунт за три ночи, и хотя я всегда с благодарным восторгом относился к театральным квартирным хозяйкам, но все же вынужден был торговаться и сбить цену до шести шиллингов за ночь. Самым многообещающим в предстоящих гастролях по Америке было то, что каждый, кто побывал там прежде, рассказывал мне волнующие истории о том, какие там удобные поезда и отели и насколько все дешевле, чем в Англии. Все это очень успокаивало такого человека, как я, способного впасть в раздражение, обнаружив, что в Блэкпуле яблоки стоят на три пенса за фунт дороже, чем в Харрогите.
Хотя афиши, извещавшие о гастролях труппы, объявляли наше посещение каждого города «первым в мировом турне», никто из нас не имел ни малейшего представления о том, что это означает. Мы знали только, что собираемся в Америку, и прошло несколько ужасных дней в ожидании, когда решалось, кто именно поедет. Я был чрезвычайно взволнован, узнав, что еду. Беднягу Артурова не взяли, потому что он не был характерным танцовщиком. Девушки-англичанки расстроили меня, притворившись, будто они не поедут и в труппу не войдет ни один англичанин, так что мне будет не с кем словом перемолвиться в течение нескольких месяцев до конца поездки. Я поверил им и стал всерьез подумывать о том, чтобы уйти, но, наконец, они признались, что это шутка.
Помню, что мы выехали из Блэкпула в Ливерпуль в воскресенье. На Волинине была клетчатая рубашка невероятно яркой расцветки, и дирижер Теодор Штайер, обладавший ультраконсервативным вкусом, всю дорогу поддразнивал его, утверждая, будто даже лошади на полях шарахались, завидев наш поезд.
Я пока еще не понимал ни русского, ни польского, но теперь, по крайней мере, различал, на каком языке говорят, и, уверен, что узнал больше о характерном танце, наблюдая за людьми разных национальностей из бесед их рук и мимики, чем почерпнул из занятий в классе. А в итоге так сложилось, что классов не было. В Ливерпуле на огромной сцене «Олимпии» Пиановский провел единственный класс характерного танца за все то время, что я провел в труппе. Он состоял главным образом из па для переработанной Зайлихом Венгерской рапсодии № 2 Листа. Пиановский был довольно хорошим танцовщиком и обладал удивительной памятью, но его нельзя было назвать терпеливым maitre de ballet [14] . По крайней мере, некоторое время он проявлял достаточно терпения со мной как с новичком, даже невзирая на то, что ему явно досаждало присутствие английского танцовщика. Он придерживался мнения, будто поляки – прирожденные танцовщики, а англичане могут с трудом научиться танцевать, но не более. Однако он повел себя в соответствии с традициями труппы, когда я танцевал одну из четырех мужских партий в «Богемском танце».
14
Балетмейстер (фр.).
– Хорошо, – сказал он, когда я вышел со сцены.
Некоторые поляки с восторгом встречали каждое па другого исполнителя, а британцы обычно проявляли равнодушие. Но это не важно, люди, мнение которых имело значение, говорили: «Хорошо».
Все это входило в привычку. Ночь по дороге в Глазго – скорчившись в уголках, укрывшись пальто. По какой-то причине Британия была единственной страной, где труппа не обеспечивалась спальными вагонами, и я вынужден был подставить холодную серую щеку своим шотландским кузенам, встретившим меня на станции. Трудно себе представить более далекую от театра семью, но никогда не забуду их понимания потребностей артиста. Когда я сообщил им, что меня теперь называют Альджеранов, их добрые шотландские лица сохранили совершенно серьезное выражение, и они стали тренироваться произносить это имя. В Лондоне обычной реакцией был громкий хохот, а в 17 лет я, по-видимому, был все еще чувствителен к насмешкам.