Аннет Деларбр
Шрифт:
Большую часть дня она проводит с матерью Эжена, общество которой – ее единственное утешение и которая относится к ней с материнской нежностью. Она одна в состоянии влиять на Аннет. Бедная девушка, по-видимому, как и в былые дни, силится в ее присутствии казаться веселой, но порою смотрит на нее исполненным скорби взглядом, целует ее седые волосы, обнимает и плачет.
Впрочем, Аннет не всегда подвержена меланхолии: бывают периоды – они продолжаются несколько дней, – когда она становится веселой и оживленной, но в этих припадках веселости заключается нечто безумное, что тревожит ее друзей и мешает радоваться этим минутам. В такие периоды она начинает убирать свою комнату, которая увешана картинами, изображающими корабли и эпизоды из жизни святых, плетет белый свадебный венок и готовит другие подвенечные украшения. Она тревожно прислушивается, не хлопнет ли входная дверь, поминутно смотрит в окно, точно ждет кого-то, кто должен вот-вот прийти. Полагают, что ее поведение вызвано желанием узнать, не вернулся ли ее возлюбленный, но никто не решается коснуться этой темы или назвать
Прошло около года, – сообщил мне мой собеседник, – а между тем рассудок ее все еще не восстановился, хотя ее близкие надеялись на постепенное выздоровление. Однажды они увезли ее в глубь Нормандии в надежде, что перемена обстановки произведет на нее благоприятное действие, но опять началась меланхолия, она стала еще беспокойнее и несчастнее, чем обычно, и тайком от друзей и близких пустилась назад пешком, блуждая по дорогам в поисках своей часовни.
Этот рассказ отвлек мое внимание от веселого праздника и приковал его к прекрасной Аннет. Она все еще была на площадке, когда зазвонили к вечерне. На мгновение она прислушалась и, вынув четки, направилась к часовне. Несколько крестьян и крестьянок молча последовали за ней; я был настолько заинтересован всем слышанным, что не преминул сделать то же.
Часовня, как я сказал уже выше, стоит среди рощи, на высоком мысу. Внутри она сплошь увешана небольшими моделями кораблей и бесхитростно исполненными картинами, изображавшими крушения, бедствия на море и чудесные спасения моряков – дары, принесенные по обету капитанами и командирами кораблей. Войдя внутрь, Аннет остановилась перед образом девы Марии, который, как я заметил, был украшен свежим венком из бумажных цветов. Достигнув середины часовни, она опустилась на колени, и ее спутники последовали ее примеру в некотором отдалении от нее. Вечернее солнце мягко светило в просветы между деревьями, его косые лучи проникали в часовню. Вокруг царила полная тишина, производившая тем большее впечатление, что издали, с ярмарки, доносились звуки музыки и веселья. Я не мог оторвать глаз от несчастной молящейся: перебирая четки, она шевелила губами, но молитвы произносила беззвучно. Возможно, что благодаря этой сцене мое воображение разыгралось. Когда она подняла к небу глаза, их выражение показалось мне поистине ангельским. Впрочем, я весьма чувствителен к женской красоте, а в этом смешении любви, благочестия и безумия заключалось нечто невыразимо трогательное и грустное.
Когда бедная девушка покидала часовню, в ее взгляде светились умиротворение и покой; мне сказали, что она теперь возвратится к себе и, по всей вероятности, на протяжении многих дней и даже недель будет весела и спокойна. Полагают, что в такие периоды надежда на свидание с возлюбленным становится ее навязчивой мыслью, тогда как близкое возвращение «темной стороны» ее разума – так подруги зовут ее меланхолию – проявляется в том, что она забывает свой ткацкий станок и кружева, напевая грустные песни и заливаясь слезами.
Она шла, как бы не замечая праздника, но улыбаясь и заговаривая со многими из толпы. Я следил за ней взглядом, пока она, опираясь на руку отца, спускалась по вьющейся петлями дороге в Гонфлер. «Небеса, – подумал я, – всегда имеют в запасе бальзам для пораженного ума и разбитого сердца, и со временем, быть может, этот сломанный цветок подымется опять и снова станет гордостью и радостью всей долины. Забвение окружающего, в котором пребывает бедная девушка, является, быть может, одним из покровов, благостно набрасываемых провидением на мысль, угнетаемую горем. Постепенно завеса, затемняющая ее разум, будет, может быть, снята, и это случится в тот день, когда она окажется в состоянии спокойно и твердо отнестись к несчастьям, в настоящее время волею милосердия сокрытым от ее глаз».
Примерно через год на обратном пути из Парижа я свернул с большой руанской дороги, намереваясь снова посетить наиболее запомнившиеся мне места Нижней Нормандии. Я проехал живописную область Пеи д’Ож и достиг Гонфлера уже к вечеру, предполагая на следующее утро отправиться в Гавр и там сесть на корабль, отплывающий в Англию. Не зная, чем заполнить оставшиеся часы, я поднялся на холм – тот самый, на котором стоит часовня Нотр-Дам де Грас, – чтобы насладиться открывающимся оттуда видом. Находясь там, я вспомнил о судьбе несчастной Аннет Деларбр. Священник, поведавший мне ее грустную повесть, служил вечерню, и по окончании службы я подошел к нему и выслушал продолжение рассказа. Он сообщил, что, вскоре после того как я ее видел, в ее состоянии обнаружился резкий поворот к худшему и ее силы начали убывать. Периоды жизнерадостности и бодрости сделались более краткими, наступали все реже и реже, сопровождались большим возбуждением. Она становилась печальней и молчаливей. Она похудела, побледнела и таяла на глазах; жизнь ее находилась в опасности. Всякое веселье вызывало в ней раздражение; только в присутствии матери своего дорогого Эжена она чувствовала себя спокойнее. Добрая женщина ухаживала за нею с терпением и ласкою и, стремясь разогнать чужое горе, наполовину забывала свое. Иногда, вглядываясь в ее бледное лицо, она начинала плакать, и Аннет, замечая ее слезы, заботливо осушала ее глаза и уговаривала не предаваться печали, так как Эжен скоро вернется. Как в былые дни, она напускала на себя деланную веселость и пела
Вдруг, к изумлению всех, пришло известие, что Эжен жив. Почти утопая, он, по счастью, ухватился за бревно, смытое с палубы корабля. Чувствуя, что силы его на исходе, он привязал себя к бревну и носился по волнам целые сутки, после чего потерял сознание. Придя в себя, он узнал, что находится на борту корабля, направляющегося в один из индийских портов. Он был, однако, настолько слаб, что не мог самостоятельно двинуться с места. В продолжение всего путешествия его положение продолжало оставаться тяжелым. По прибытии в Индию он испытал много превратностей: его переправляли с корабля на корабль, из одного лазарета в другой. Тем не менее благодаря крепости своего сложения он перетерпел свалившиеся на него бедствия и теперь находился в дальнем порту, ожидая попутного судна, чтобы возвратиться домой.
Это известие было сообщено его матери со всеми необходимыми предосторожностями; тем не менее неожиданно посетившая ее радость едва не отняла у нее жизнь.
Открыть эту новость Аннет было делом гораздо более сложным. Близкие оберегали ее покой и стремились не вмешиваться в ее душевную жизнь; рассудок ее находился в глубоком расстройстве, настроение подвержено резким переменам, причина безумия неустранима! Они не позволяли себе ни малейшего намека на ее горе, никогда не поддерживали разговора на эту тему даже в тех случаях, когда она сама заговаривала об этом; они старательно обходили эти вопросы молчанием, надеясь, что время изгладит воспоминания или, по крайней мере, лишит их мучительности и остроты. Теперь они оказались в затруднительном положении: каким способом сообщить Аннет, что Эжен жив, если внезапное возвращение счастья могло затянуть безумие навсегда или окончательно сломить ее надломленный организм? И все же они рискнули коснуться раны, которую до сих пор не решались затрагивать, ибо теперь в их распоряжении находился бальзам заживления. Они осторожно подводили беседу к тем темам, которых прежде тщательно избегали, и стремились вызвать в ней те настроения, которых раньше так опасались. Они обнаружили, что ее рассудок расстроен в гораздо большей степени, чем они предполагали. Все ее мысли были спутаны и неустойчивы. Периоды бодрости и жизнерадостности, в последнее время более редкие, чем когда-либо, оказались в действительности не чем иным как следствием тяжелого умственного расстройства. В эти периоды она забывала, что ее милый погиб, и без устали твердила о его возвращении. «Когда зима минет, – повторяла она, – на деревьях начнут распускаться почки и ласточка прилетит из заморской страны, он возвратится». Напротив, в периоды меланхолии она бывала печальной и удрученной; попытки напомнить ей ее собственные слова, сказанные в минуты просветления, и убедить, что Эжен вправду скоро вернется, оказывались напрасными. Она тихо плакала и, по-видимому, не понимала слов. По временам она приходила в сильное возбуждение, винила себя в том, что отняла Эжена у матери и навлекла беду на ее седины. В ее уме умещалась лишь одна, всецело поглощавшая ее мысль, которую ничто не могло вытеснить и побороть; когда родные пытались вырвать ее из плена фантазии, эта последняя становилась еще безудержнее и необузданнее, что изнуряло девушку физически и морально. Ее близкие тревожились теперь больше, чем когда-либо, опасаясь безвозвратной утраты рассудка и окончательного истощения сил.
Между тем Эжен возвратился в деревню. Его до глубины души тронул рассказ об Аннет. С горечью в сердце он укорял себя в поспешности и слепоте, которые оторвали его от любимой, явились причиной ее болезни и неисчислимых страданий. Его мать описала ему ее муки, угрызения совести и нежность, которую Аннет проявляла по отношению к ней, стремясь даже в периоды обострения болезни облегчить ее горе; она пересказала ему трогательные слова любви, мелькавшие в самых возбужденных и сумбурных ее речах; он был настолько взволнован, что попросил прервать эту грустную повесть. Окружающие по-прежнему не решались показать Эжена Аннет, но позволили ему взглянуть на нее во время сна. Он смотрел на нее и мысленно отмечал перемены, произведенные в ней болезнью и горем; слезы текли по его загорелым щекам, и, когда он заметил на ее шее прядь волос, которую она когда-то вручила ему в знак детской привязанности и которую он в злобе и раздражении возвратил ей назад, его сердце болезненно сжалось.
Наконец лечивший ее врач решил произвести опыт: он захотел воспользоваться одной из ее светлых минут – в такие минуты ею овладевала надежда, – чтобы поселить в ней уверенность в реальности ее видений. Такие моменты в последнее время стали исключительно редкими, ибо ее организм под постоянным гнетом душевной болезни быстро утрачивал способность сопротивления. Были приняты меры, чтобы вызвать в ней веселое настроение. Около нее неотлучно находились ее любимые подруги; они весело болтали, смеялись, пели и танцевали, но Аннет, обессиленная и равнодушная, не принимала никакого участия в веселье. Наконец миновала зима, деревья покрылись листвой, ласточки стали гнездиться под карнизами крыш, у окна целый день насвистывали малиновки и корольки. Душа Аннет оживала. Она начала одеваться с особой тщательностью и, взяв корзину бумажных цветов, принялась сплетать свадебный венок. Приятельницы спросили ее, для чего она готовит цветы. «Как, – ответила она с радостной улыбкой, – неужели вы не видите, что деревья надели свадебный наряд? Разве не вернулась ласточка из заморской страны? Разве вам не известно, что подошло время возвращения Эжена? Он будет здесь завтра, в воскресенье мы обвенчаемся».