Аномалии личности

Братусь Борис Сергеевич

Действительно, в художественных произведениях находим самые разнообразные характеры и модели поведения людей во всевозможных жизненных ситуациях. Развернутые и яркие описания эволюции человеческой души, истории ее возвышений и деградации, удивительных побед духа и его же постыдных поражений, рассмотрение путей, ведущих к подвигу и подвижничеству, и путей, приводящих к падению и прозябанию, показ внутренней логики и цепи внешних событий, толкающих человека на преступление и предательство или, напротив, к раскаянию, самоотречению и жертве, описание дум и смятения человека перед казнью или самоубийством, описание радости и просветления при неожиданном избавлении от гибели, раскрытие многообразия любовных перипетий и семейных тайн, отношений между детьми и родителями, начальниками и подчиненными, учителями и учениками — все это и многое другое, что наполняет человеческую жизнь от рождения до смерти, вдумчивый психолог (как и любой вдумчивый читатель) найдет в художественной литературе.

К этому, особенно в контексте данной книги, необходимо добавить, что художественные описания и образы вовсе не ограничены кругом обыденно понимаемой нормы как некоей среднестатистической

середины, но, напротив, нередко стремятся к прорыву этого круга, к постижению внутренней сути случаев исключительных, отклоняющихся как в сторону героического, возвышенного, так и в сторону низменного, извращенного. Не обходит при этом литература и явных психических аномалий. Среди множества описаний симптомов аномального поведения и душевной патологии видное место занимают те, первооткрывателями которых были писатели. Комментируя этот факт, врач-психиатр М. И. Буянов пишет в рецензии на словарь психиатрических терминов В. М. Блейхера: «На первый взгляд нет ничего более чуждого литературе и искусству, нежели медицинские термины. Большинству читателей-неспециалистов они представляются чем-то вроде китайской грамоты. Однако стоит даже очень не сведущему в медицине человеку заглянуть в словарь Блейхера, как он с удивлением обнаружит множество знакомых имен и словосочетаний, давным-давно вошедших в его интеллектуальный багаж. Фактически в этом словаре отражена вся мировая литература. Тут и синдромы Отелло, Алисы в стране чудес, Мюнхаузена, Пиквикский синдром, и геростратизм, и комплексы Эдипа, Антигоны и других героев древних мифов... Писатели и художники первыми поведали нам о многих нарушениях и отклонениях психики, за исследование которых медики принимались, как правило, спустя десятилетия. В «Записках сумасшедшего» Гоголь убедительно показал этапы бреда, описанные учеными только через полвека. Феномен двойника, почти исчерпывающе проанализированный Гофманом, Эдгаром По и особенно Ф. М. Достоевским, узаконен в медицине спустя 77 лет после выхода повести «Двойник»... Подобных фактов можно привести много» [75] .

75

Новый мир. 1985. № 1. С. 261. К приведенным словам добавим лишь, что не следует думать, что открытия писателей делают излишними все дальнейшие наблюдения и описания рассмотренных ими личностных аномалий. Напротив, без этих дальнейших скрупулезных научных наблюдений объективность сделанных открытий не была бы подтверждена, не говоря уже об анализе многих сторон, которые остаются в тени писательского видения. Все это требует не смешивать продукцию писателя и, скажем, психиатра в отношении описаний даже одних и тех же явлений (ниже мы будем специально говорить о специфике психиатрических наблюдений).

Беглому и далеко не полному перечню достижений литературы в области познания личности научная психология может пока противопоставить лишь несистематизированные и отрывочные исследования, да и то чаще всего по узким и ограниченным аспектам внутри изолированных проблем. Поэтому первое, что мы должны констатировать,— это богатство описаний, которое содержится в художественной литературе, и, следовательно, возможность использования этих описаний в психологии.

Это использование может идти в свою очередь по разным каналам. Можно по совету Олпорта выяснять, как определенные воздействия на человека приводят к определенным («эквивалентным») ответам. Литература, однако, дает нечто большее, чем материал для такого рода «жизненного бихевиоризма». Она позволяет увидеть и рассмотреть те случаи, когда определенные воздействия не приводят к ожидаемым реакциям, т. е. рассмотреть человека в его свободном, далеко не всегда программируемом развитии.

На материале художественной литературы можно выделить типичные варианты внутри- и межличностных коллизий, в которые вступает человек на протяжении жизни. Утверждается, например, что во всей мировой литературе наличествует не более 36 определяющих сюжетов, а по еще более строгим подсчетам — всего 12. Даже в области вымысла — волшебных сказок мира — число сюжетов остается весьма ограниченным ^8.. Рассмотрение этих родовых сюжетов человеческой жизни с позиций научной психологии было бы чрезвычайно важно для построения типологии личности, типологии личностных конфликтов, стилей и способов их разрешения. Но признание родовых сюжетов ведет к еще более сложной проблеме — поиску законов, их определяющих. Здесь собственно литература уже кончается, и начинается философско-психологический анализ. Пока в этой области известны в основном лишь психоаналитические изыскания З. Фрейда, К. Юнга и др., которые сегодня вряд ли могут полно удовлетворить нас. Однако, если кто-то не так решал проблему, это вовсе не означает ее дискредитации и отмены поиска новых подходов. Заметим еще, что число законов, определяющих основные сюжеты жизни, также, по-видимому, весьма ограниченно. Л. Н. Толстой писал: «Есть малое число клавиш, различная последовательность их, есть все разнообразие как личностей людей, так и семей исторических. Везде те же сказки, те же муки, тот же деспотизм, те же войны и т. д. и т. д. Сравнение с клавишами. Все те же. Музыка разная, но результат один и тот же... Попытка найти эти вечные клавиши» ^9..

Важным примером, который может извлечь из литературы психология, является рассмотрение личности в движении, в постоянном развитии как форме ее существования. Особенно интересны в этом плане произведения, прослеживающие весь жизненный путь личности, смену поколений, развернутые семейные истории и т. п. Что же касается научной психологии, то Олпорт в упомянутой статье еще в 30-х годах говорил о необходимости такого «длительного интереса к личности». Но призыв этот до сих пор остается малореализованным, поскольку психология чаще предпочитает рассматривать личность в данный момент, как

неизменно тождественную самой себе, раз выявленному в ней набору черт и качеств. Даже так называемые лонгитюдные исследования строятся обычно по принципу «поперечных срезов» на пути развития личности, оставляя без внимания внутренние связующие законы самого этого движения.

К сказанному следует добавить, что художественному видению свойственно рассмотрение любой черты в совокупности взаимосвязей с другими чертами и качествами личности. В художественном произведении разыгрывается всегда не просто тема (ревность, попустительство, мещанство), но всегда тема с вариациями, подразумевающими возможность иных толкований, иных и часто неоднозначных исходов и перспектив ее развития. Психология пока что довольствуется в основном констатацией отдельных черт, параметров и очень редко последующим прослеживанием их изменений в ограниченном жизненном промежутке, т. е. выхватыванием малых фрагментов разветвленной сети бытия личности.

Еще один момент, который хотелось бы выделить, относится прежде всего к самосознанию и самовоспитанию психолога-профессионала. Л. Н. Толстой в разговоре с А. М. Горьким заметил, что писатель может ошибаться в чем угодно, выдумывать все, кроме психологии,— психология должна быть точной ^10.. И литература не только всегда стремилась к этой точности, но, что самое поразительное, достигала ее. Поразительное не с точки зрения рядового читателя, который привык видеть в писателе учителя жизни, а с точки зрения профессионального психолога, поскольку он давно и сознательно отказался от веры в возможность точного психологического знания на материалах наблюдений, переживаний, бесед и т. п. Все это рассматривалось как атрибуты «житейской психологии», тогда как научной психологии — и соответственно научному психологу — пристало опираться лишь на эксперимент, опросники, тесты, семантические дифференциалы, математически выверенные корреляции и т. п. Думается, что постоянно демонстрируемая художниками принципиальная способность достаточно точного познания человека путем наблюдения, размышления и сопереживания должна, с одной стороны, поубавить спесь у некоторых профессионалов-психологов, снисходительно, сверху вниз, смотрящих на «житейских психологов», «психологов-любителей» вроде Толстого и Достоевского, а с другой — поднять веру психологов в возможность своего видения мира личности, в возможность достаточно точного и объективного понимания, постижения этого мира без обязательной (и просто-напросто далеко не всегда выполнимой по ходу конкретного исследования) пошаговой опоры на тесты, опросники, узколабораторные эксперименты. Надо ли говорить при этом, что автор имеет в виду не перечеркивание или умаление достижений экспериментального и тестового подходов, а лишь более сбалансированный взгляд на роль наблюдения и профессиональной интуиции в психологическом познании.

И последнее, что хотелось бы отметить. У литературы психологи должны постоянно учиться ясности, выпуклости, стереоскопичности изображения личности. Необходимо, следовательно, развивать в себе вкус и внимание к языку как инструменту познания личности, как важнейшему условию, от которого зависит точность и полнота передачи целей, задач, результатов и общего смысла проведенного психологом исследования. Разумеется, психолог не должен стремиться конкурировать в овладении языком с писателем — это не только тщетно, но вовсе и не требуется. Однако надо помнить, что личность есть особый объект науки, поскольку мы не только исследуем ее, но одновременно ей же, для ее нужд и пользы адресуем результаты исследования и от нее в конечном счете ждем их оценок. Следовательно, изложение должно быть таким, чтобы личность могла в конце концов узнать себя в нем, не отвергла его как невнятицу и чужеродность. Такое положение, что вполне понятно, требует постоянного совершенствования языка описания, в частности умения в случае необходимости свободно выйти за рамки «птичьего языка», понятного только узким специалистам.

Вместе с тем, несмотря на всю ценность художественного материала, следует помнить о существенных ограничениях возможностей его использования научной психологией в изучении личности, ее нормальных и аномальных проявлений. Прежде всего герои художественных произведений живут в определенном времени, в определенной «социальной ситуации развития», что, разумеется, является не просто «декорацией» для развертывания внутренних закономерностей, но переменной, существенно влияющей на конкретное содержание и характер этих закономерностей. Так, описание конфликта барчука Николеньки с гувернером-французом, которое столь часто разбирают психологи, при всей его тонкости и глубине не может служить полным аналогом конфликта современного подростка с учителем массовой школы. Изменившееся социальное поле, на котором развертывается даже один и тот же по внутренней структуре конфликт, не может не влиять как на психологические характеристики самого конфликта, так и на человека, переживающего, оценивающего этот конфликт.

Следующее ограничение в использовании художественного материала состоит в том, что перед нами не реальные люди, а вымышленные герои. Ясно, о чем часто говорили и сами писатели, что (и это одна из важнейших характеристик, один из признаков подлинно хорошего литературного произведения), раз возникнув в воображении писателя, оттолкнувшись от тех или иных прототипов, герои не терпят произвола, а, напротив, начинают как бы сами вершить свою судьбу, диктовать поступки, по-своему развертывать сюжет [76] . Однако, несмотря на все это, в художественном произведении описывается саморазвитие не реального человека, но все того же героя произведения. И поэтому, исследуя психологию личности на материале художественных произведений, мы познаем не саму жизнь, реальную «клинику» развития мотивов, потребностей, эмоций, а ее отражение в художественном видении автора.

76

Вспомним, например, искреннюю скорбь Флобера по поводу самоубийства мадам Бовари.