Аномалия Камлаева

Самсонов Сергей Анатольевич

— Что ты, ну, что ты? — забормотал он нежно и настойчиво, подхватывая ее опять и усаживая на подоконник, разводя ее тесно сдвинутые, неподатливые колени… И вот тут-то она и толкнула его обеими руками в грудь. — Да ты что? Совсем больная? — взбеленился он, едва не задохнувшись от неожиданности отпора, от охватившего его возмущения.

— Со мной так нельзя, — сказала она мертвым, механическим тоном, и лицо ее, только что полыхавшее таким восхитительным бесстыдством, сделалось злым, перекошенным от гадливости.

И прежде чем опешивший, оглушенный Камлаев успел что-либо выкрикнуть, доказать, оспорить, она стремглав метнулась вниз по лестнице, так что через секунду ее и след простыл.

Сбегая вниз по лестнице и возвращаясь на хату к Артамоновой, он все никак не мог решить,

что теперь ему делать с Викой: обругать ли ее последними словами, возненавидеть ли за совершенно невероятный в камлаевском случае облом, а может быть, напротив, восхититься столь беспримерной ее неприступностью, с которой он сталкивался впервые. Нет, то, что в природе полно блюдущих себя опасливых дур, Камлаев знал давно. Полно принимающих целомудрие за какую-то особенную возвышенность души, за нравственную чистоплотность, полно живущих моральными условностями, и уж тем более полно желающих продать свою невинность подороже — не меньше чем за пожизненную привязанность, за выгодную партию, которую ты ей обязан непременно составить (про этих стремящихся к замужеству вообще разговор особый). Камлаев все понимал. Но к какой категории козочек, могущих взбрыкнуть, относилась Вика, Матвей так сразу и запросто бы не сказал. Вика явно не искала замужества — во всяком случае, в прагматичном смысле этого слова. Она явно не была неприступной угрюмой букой, каковых Камлаев тоже предостаточно повидал. Да и к тому же она так бесстыдно, бесстрашно отплясывала, так отважно, безоглядно целовалась и такой упругой жизнью жило ее гибкое, сильное тело, что заподозрить в ней хоть какую-то предубежденность, хоть какие-то предрассудки было попросту невозможно. Что за внезапно проснувшаяся брезгливость? Что он сделал не так-то? Как будто она уловила в камлаевских прикосновениях что-то для себя неприемлемое, какую-то их дежурность, необязательность, что ли, и тут же раздался сигнал: ей не понравилось, что с ней он такой же точно, как и с любой другой.

— Ой, не могу! — умирал на кухне Голубев. — В кои-то веки самому Камлаю динамо скрутили. Слушай, а чего она взбрыкнула, а? Рассказать кому — не поверят. А хорошая кобылка — чистых кровей. Слушай, а может быть, она целка вообще?

— Заткнись, скот, — огрызнулся он. — Давай лучше выпьем.

— Да-а-а, недоработка вышла, — не унимался Алик. — Что дальше-то думаешь делать? Это же, в определенном смысле, вызов тебе. И на кон твоя репутация поставлена. Ну, это как самый последний и решительный бой — дон Гуана с донной Анной, сечешь? Слушай, а ты знаешь хоть, кто она такая? Ты знаешь, кто у нее, между прочим, отец?..

Викина недоступность сводила его с ума, по ночам ему снилось ее пристыженное лицо с тяжелыми лиловыми веками, с опущенными глазами, с полого взмывающими вверх от переносицы бровями, которые, не выдержав набранной высоты, переламывались ровно посередине. Ему снился отдельно Викин голос, сильный и чистый, натянутый, как струна, звучащий ударами колокольчика. Иногда она приходила ночью во сне, и Матвей осязал в полной мере томительную тяжесть ее отсутствующих бедер, горячую гладкость ее невидимой спины, ее ползущие вниз невидимые ладони… По всей видимости, он пропал окончательно и бесповоротно. И хотя он говорил себе, что Вика устроена так же, как и все земнородные самки, и что она так глупа, почти невыносима в своих суждениях об искусстве… и хотя он говорил себе все это, нерассуждающая плоть его натягивалась и изнывала безо всякой надежды на освобождение. Снедавшее его жестокое телесное желание имело лишь один образ — Вики. Никакая другая из женщин, окружавших его, не смогла бы избавить Матвея от этого напряжения.

«Она просто фригидна, — постановил он мстительно. — То, что предшествует близости, возбуждает ее гораздо сильнее, потому что она не способна испытать оргазма. Потому и не дала с ходу. Потому что это для нее — обрыв, конец, очередное разочарование, в сотый раз обманутая надежда». Но и этих своих рассуждений он сам не принимал всерьез и с тяжелым, давящим комом неудобной любви под сердцем отправлялся то в «Лиру», то в «Синюю птицу», то на Новый Арбат — одним словом, к одному из тех

губительных островков, на которых мог зазвенеть колокольчиковый голос последней из живущих на свете сирен.

Нужно было постоянно думать о том, как сколотить свою собственную команду. Как собрать вокруг собственной и несомненно харизматичной личности настоящих преторианцев, беззаветно преданных своему вождю и музыкальному лидеру. Консерваторский круг казался Матвею слишком зашоренным. Хипповая «система», в которой он нашел, моментально опознав, настоящих музыкантов, отталкивала его своей необязательностью, тем стойким и уже невытравимым равнодушием к работе и ее результату, которое стало у этих людей как бы частью химического состава крови. Дисциплинированность Камлаева, не представлявшего себе подлинной виртуозности без многочасовой муштры, вступала тут в столь явное противоречие с инертной, вялой созерцательностью и откровенным бездельем хиппующих музыкантов, что большинство из них Камлаев был вынужден посылать в область местонахождения мужских гениталий. Растения не имеют ни малейшего представления о каких бы то ни было обязательствах, и с «детьми цветов» Камлаев очень скоро предпочел не иметь никакого дела.

Но люди все же находились — и скрипачи с безупречной академической выучкой, и незаурядные самоучки, — все сплошь одержимые насущной, как хлеб, потребностью делать новое, самое новое.

В музее Скрябина ему однажды привелось повстречаться с сумасшедшим Мариком Листимлянским. Сухой и жилистый, остроносый, гривастый, в коричневых французских очках-каплях, в потертой вельветовой паре, невозмутимый и сдержанный, как английский джентльмен за вистом, он на сцене преображался до полной неузнаваемости — как налопавшийся мухоморов и вошедший в транс шаман. Листимлянский играл на тамтамах, барабанах, ксилофонах, гонгах, тарелках, колоколах, на неведомых ударных приспособлениях собственного изобретения — одним словом, на всем, на чем можно было стучать, — и при этом мычал, завывал, бормотал, всхлипывал. И такая первобытная, древняя энергия перла со сцены в зал, что казалось, что весь мир возвратился в те времена, когда камланием обеспечивается своевременный приход весны и с богами солнца и духами дождя нужно долго, до седьмого пота договариваться о ниспослании богатого урожая.

А вот Митьку Сопровского Камлаев увидал впервые в «Синей птице», когда тот вышел на сцену к джаз-банду и исполнил наобум, импровизируя, нечто нечеловечески усложненное, сменяя через каждые двадцать секунд стили и языки, так что и Камлаев не сразу расслышал, что Митяй исполнял всего лишь новогоднюю песню о «елочке» — то на патетическом языке Чайковского, а то на экспрессивном наречии Шопена (с непременным крещендо в середине фразы), а то и вовсе срываясь в модальный джаз — без мелодии, без ритма.

С Ленькой Голубевым он и вовсе познакомился в спортивном лагере «Спутник» при попытке отбить у него подругу, и между ними случилась даже та пьяная драка, когда замах выходит на рубль, а удар — на копейку.

А на обратной дороге из Горького в Москву Камлаев и познакомился с Гербертом Шульцем, чье пианиссимо пробивало людей насквозь.

Первоначально никакого названия у камлаевской банды не было, но скоро решили назваться «Конгломератом» (от лат. conglomeratus — механическое соединение чего-либо разнородного, беспорядочная смесь). Поскольку все студии звукозаписи внутри страны были для Камлаева закрыты, две трети когда-либо сыгранного «Конгломератом» кануло в небытие.

Первым симптомом болезни в 75 процентах случаев является гематурия, причина которой должна быть установлена в каждом отдельном случае.

Меня всегда поражала стерильность медицинских терминов, то, насколько наш слух резистентен (невосприимчив) по отношению к этим самым терминам, как если бы врачи и в самом деле нарочно задались целью придумать для всех неприглядных проявлений нашей физиологии неустрашающие имена. Неудобопроизносимые или, напротив, мелодичные, калькированные с латыни, они и на глаз, и на слух воспринимаются безболезненно. Кто подумает, к примеру, что та же гематурия есть не что иное, как кровь, которая выделяется с мочой во время мочеиспускания?