Аномалия Шарли
Шрифт:
Как только он дошел до моего укрытия, он замер. Он стащил с головы зеленоватую шляпу, обнажая ужасающе слипшиеся волосы, и вздохнул.
— Боже.
Он повернулся и посмотрел на мой куст.
Прямо на меня.
Его красноватые глаза, их голубизна была такая же выцветшая, как и его одежда, впились в мои, как колючки.
— Боже, дитя, — он ткнул костлявым большим пальцем за спину, на гнилой пруд. — Пожалуйста, скажи мне, что ты не пила это.
— Эм-м-м …
Я не могла придумать, что сказать. Теперь, когда он снял шляпу, я
Я не хотела выйти и сказать: «Эй, почему твоё лицо тает?». Потому что он, вероятно, застрелит меня. Поэтому я пыталась думать о чем-то другом.
— Эм…
Мужчина перебил меня цепочкой слов, которых я не понимала. Они звучали нетерпеливо, скатываясь с его языка непрерывной волной. Я чувствовала, что меня ругали, но не знала, почему.
— Эм, что?
— Ах, черт. Послушай, дитя, ты говоришь по-техасски или нет?
Техас? Что это?
— Не знаю. Я говорю?
Его спутанные брови поползли на морщинистый лоб.
— О. Что ж, в этом куда больше смысла. Ты из тех уродов с запада, да?
— Я не…
— Ты выросла в палатке с кровью на стенах и дерьмом на полу?
— Нет.
— Тогда ты урод. Потому что все вокруг так росли.
Он снова надел шляпу на голову и начал лапать жилет. Ему потребовалось время, чтобы открыть карман. Его пальцы были багровые и опухшие. На них были большие коричневые пятна. Может, у него было какое-то заболевание.
Что-то мне подсказывало, что этот человек, кем бы он ни был, не хотел меня убивать. Если бы хотел, он бы уже застрелил меня. Я выползла из-под куста и балансировала на оставшемся ботинке. Нижняя часть другой ноги горела так сильно, что я чувствовала пульс своего сердца в основании.
— Ты болеешь? — осторожно сказала я.
Мужчина фыркнул.
— Черт возьми, я не болен! Я не болел двадцать лет. Ты хочешь знать, почему?
— Конечно…
— Потому что я ем свой перец — вот почему.
Я не знала, что такое перец. Но как бы я ни была голодна, если был хоть малейший шанс, что они сделают меня морщинистой, я не хотела такое есть.
— Ну, если ты не болен, то что с твоей кожей?
— Что? — он поймал рукой ухо. — Не бормочи со мной, урод. Я не слышал что-либо тише крика лет двадцать.
И это не удивляло. Когда он наклонил ко мне ухо, я увидела внутри коричнево-желтую дрянь двадцатилетней давности.
— Я спросила, что случилось с твоей кожей?
— Что значит, что с ней случилось? Что с твоей кожей? — парировал он, махая багровой рукой в сторону пены и волдырей на моей груди. — Ты выглядишь так, будто пыталась обнять улей.
— А ты выглядишь так, будто кто-то вытер тебе лицо, а затем повесил обратно помятое.
— Что?
— Ты весь морщинистый! — закричала я. — Кожа не должна быть такой. Что, черт возьми, с тобой не так?
Мужчина
— Что? Ты об этом? — он оттянул кожу со щеки пальцами от кости. — О, это только потому, что я стар.
— Стар?
— Да, вот как люди выглядят, когда начинают стареть. Ты никогда раньше не видела старика?
Нет. Нормалы старели, но не покрывались морщинами. Они выглядели так же идеально в пятьдесят, как и в восемнадцать.
До Кляйн был шериф — я встречала его однажды, когда она была лишь одной из его заместителей. Его звали МакИнгалл или как-то так. В любом случае, я помнила, как однажды утром Говард разбудил меня рано, чтобы я посмотрела, как МакИнгалл уходит на пенсию.
— Ты должна это увидеть, Шарлиз, — сказал Говард, пока мы ехали к штаб-квартире полиции. — Молодым людям важно столкнуться с собственной смертностью, понять, что у вас нет всего времени в мире, и что вам лучше быть осторожным с тем, что у вас есть.
МакИнгалл произнес свою речь, передал свой значок Кляйн, а затем сел на автобус до больницы Сапфира. Вместе с ним в автобус сели еще несколько офицеров — Говард сказал, что они тоже собирались уходить в отставку, потому что родились в одной группе.
— Есть пятьдесят лет, Шарлиз. И все. В ночь перед тем, как тебе исполнится пятьдесят один, ты ложишься в больницу. Потом ты засыпаешь, — голос Говарда стал напряженным, когда он добавил. — И не проснешься.
Кажется, мне было семь, когда Говард рассказал мне все это. Может, восемь. Я была достаточно юна, чтобы думать, что мысли и чувства Нормалов такие же, как и у меня. И мне было грустно из-за того, что шериф МакИнгалл уснул.
Мне понадобилось всего пару лет, чтобы преодолеть это. Теперь, когда я смотрела на этого человека, всем, что я могла сказать, было:
— Ого… тебе еще нет пятидесяти?
— Пятьдесят? — он фыркнул. — Хм, мне не было пятидесяти лет двадцать.
— Подожди, тебе… семьдесят?
— О, кто знает? Я перестал считать после сорока. А теперь иди сюда и возьми это.
Он вытащил крошечный предмет из жилета и сжал его распухшими пальцами. Он был круглым и белым, напоминал мел.
— Это таблетка?
— Нет, это опоссум. Да, это таблетки! Что с тобой не так, урод?
— Ну, я не знала…
— Ну, теперь знаешь. Давай, двигайся.
— У меня только один ботинок, — сказала я.
— Тогда прыгай, — буркнул он в ответ. — Или ползи, или лети — мне все равно, как ты сюда попадешь, просто смирись и иди сюда.
— В другой ноге шипы.
— И?
— И чертовски больно! — закричала я. — Поэтому я не наступаю на нее. Если ты так сильно хочешь меня увидеть, можешь прийти сюда.
Старик усмехнулся — и я насчитала четыре недостающих зуба.
— Вау! Ты не такая и мягкая, да? Вот, что я тебе скажу… — он поднял таблетку над головой, — можешь начать ходить или умереть. Как насчет этого?