Аномальная зона
Шрифт:
В этот момент как раз кстати скрежетнул замок на двери.
Эдуард Аркадьевич физически ощутил, как впился в него, наверняка взяв крупным планом, объектив скрытой камеры. А потому он повернулся лицом к вошедшим, закинул ногу на ногу, скрестил руки на груди, откинулся гордо и, независимо подрагивая носком ботинка, скривил губы в многообещающей злорадной усмешке.
Давешний молодой надзиратель, перешагнув порог, посмотрел на арестанта, на миски с нетронутой баландой и кашей, нахмурился, спросил официальным тоном:
– Та-ак, гражданин заключенный…
Марципанов представил, как задохнулись сейчас от волнения, взирая на эту сцену, телезрители, заявил с пафосом:
– Я отказываюсь употреблять то дерьмо, которое вы называете пищей!
И величественным жестом смахнул рукой миски со стола на пол.
Он ликовал в душе, понимая, что выглядит сейчас со стороны эффектно – гордым, независимым, неустрашимым…
Надзиратель угрюмо посмотрел на сброшенную посуду, на лужицу баланды, растёкшуюся по полу, и покачал головой:
– Ну-ну… В бараке бы тебя за это придушили… Ну ничо-о… Через пару недель чужую блевотину языком с пола будешь готов слизать, лишь бы с голоду не подохнуть.
– Я… я объявляю голодовку! – вскинулся правозащитник. – Пока мне не пригласят адвоката и не предъявят обвинения!
Надзиратель, с трудом сдерживаясь, предупредил официальным тоном:
– Голодовка является злостным нарушением режима содержания. И наказывается водворением в карцер… Впрочем, – он пристально всмотрелся в Марципанова, – в отношении подследственных, пытающихся путём голодовки уклониться от дачи показаний, может быть применено принудительное кормление! – и вышел.
Эдуард Аркадьевич самодовольно приготовился к тому, что именно сейчас, судя по всему, и наступит кульминация шоу. В эту бутафорскую кутузку войдут наконец его устроители и на их предложение улыбнуться в скрытую камеру, он не будет прыгать от счастья, рыдать от радости и с облегчением хвататься за сердце, а поведёт себя сдержанно, с достоинством, усмехнётся снисходительно на нелепый розыгрыш – дескать, кого напугать вздумали… Ну, право, как дети малые!
Дверь с визгом и скрежетом распахнулась. Но покаянных телевизионщиков за ней не оказалось. В камеру вошли всё те же, уже знакомые ему, садисты-маньяки – Акимыч и Трофимыч, а с ними молодой надзиратель. Стариканы на этот раз почему-то были облачены в белые медицинские халаты, завязанные тесёмками на спине. За ними маячил, топчась, баландёр с цинковым ведром в руках и какими-то гибкими шлангами.
Затянутый в портупею молодой охранник шагнул вперёд.
– Встать! Руки за спину! Отойти к стене! – рявкнул он, рдея щеками, на Марципанова.
Кошмар продолжался. У Акимыча и Трофимыча были постные официальные лица. Зек с ведром лыбился, обнажая огромные жёлто-чёрные зубы, и украдкой, из-за спин надзирателей, демонстрировал правозащитнику ведро и свёрнутые в кольцо трубки.
– Гражданин арестованный, – звенящим от торжественности голосом провозгласил молодой тюремщик, – в соответствии с инструкцией сорок шесть дробь пятнадцать от восьмого февраля пятьдесят
– Я… я протестую! – с негодованием отшатнулся Эдуард Аркадьевич.
– Пр-риступить! – скомандовал надзиратель.
Акимыч и Трофимыч решительно шагнули к правозащитнику. Один ловко, без размаха, ткнул его в солнечное сплетение, второй, когда Марципанов согнулся, по-рыбьи открытым ртом хватая воздух, сноровисто завёл ему руки за спину и защёлкнул на запястьях стальные браслеты. Крепко придерживая Эдуарда Аркадьевича за плечи с двух сторон, стариканы посадили его на табурет спиной к столу. Не перестававший улыбаться баландёр услужливо подал шланг.
Кто-то больно схватил за волосы правозащитника, оттянул его голову назад.
– А-а-а… – завопил было Марципанов, но в этот момент ему в рот вставили какую-то металлическую штуковину. «Кр-р-ак!» – щёлкнула она, и Эдуард Аркадьевич застыл с распахнутыми челюстями.
Тут же один из дедков размотал резиновый шланг и ловко, без усилий, протолкнул конец в глотку Марципанову. На другой конец надели объёмистую воронку.
Зек зачерпнул из ведра полную кружку жидкой бурды и передал деду. Содержимое было тут же перелито в приподнятую над головой правозащитника воронку, а оттуда с клокотанием устремилось в его желудок.
– Ещё кружечку, – потребовал дед. Приняв от баландёра, взболтал жидкость грязным указательным пальцем. – Тепленькая, в самый раз!
Эдуард Аркадьевич протестующе замотал головой, но один из дедков крепче схватил его за волосы и за подбородок:
– Не шали у меня! А то всю лохань выпростаем – из задницы потечёт!
Противно булькнув, содержимое ещё одной кружки перетекло в чрево правозащитника.
– А теперь за папу, ещё глоточек, – веселился дед.
– И за маму!
– И за хозяина!
– Бульк! Бульк! Бульк! – отзывался, надуваясь, словно футбольный мяч, желудок правозащитника.
– Ну будя, пожалуй, – наконец объявил один из дедов. – Теперь, падла, с голоду точно не сдохнет. И допрос третьей степени запросто выдержит!
Зонд, словно ядовитая гадюка, выскользнул из пищевода правозащитника.
– В следующий раз, если жрать откажешься, мы тебя через задницу кормить будем, – сообщил радостно Марципанову, демонстрируя мокрый шланг, жуткий старик. И добавил мстительно: – Через эту же кишку!
С чувством хорошо исполненного долга вся процессия, включая зека с опустевшим ведром, удалилась из камеры. Эдуард Аркадьевич вновь остался один. В животе его мерзко урчала, бурля и переливаясь, баланда.
3
На этот раз Марципанов не был прикован к койке и мог свободно ходить по камере. Он и ходил, предаваясь извечному занятию всех арестантов – счёту шагов. Правда, считать-то особенно нечего оказалось – пять в ширину, десять – в длину. Измерить расстояние по диагонали не получалось – мешали кровать и привинченный к полу стол.