Аномальные явления

Рабинович Марк

Льюис Кэрролл

Забавно, но никто из сотрудников лаборатории не задавал вопросов, даже простой как веник и несдержанный на язык Тошка Кривошеев. Впрочем один такой вопрос ясно читался на физиономиях некоторых из них. А где же это вы, уважаемый доцент Гущин, спрашивали их взгляды, пропадали целый месяц, уж не в стране ли вероятного противника и наймита НАТО? Озвучить сий вопрос никто, однако, не решился. Почему-то версия о том, что доцент Гущин всего лишь ловил рыбу на Вуоксе, ими даже не рассматривалась. Виной тому были, надо полагать, пара неосторожных замечаний, сгоряча озвученных им сразу после демобилизации.

И, надо заметить, бдительность сотрудников имела основания: весь месяц Вадим провел в Украине, в основном

в том же Харькове. На третью неделю своего харьковского сидения он не только начал понемногу понимать украинский, но даже рисковал произносить простенькие фразы на этом языке.

– Добрий день! Як справи? – говорил он при очередном знакомстве и очень старался не обижаться, когда собеседник непроизвольно кривился, услышав его “москальский” акцент.

А знакомиться приходилось довольно часто. На следующий же день после появления Вадима в городе, Богдан развил бурную деятельность. Заключалась она по большей части в том, что он пытался убедить друзей, родственников и знакомых в опасности разрыва реальности, а своего русского друга-напарника использовал в качестве свидетеля своих рассказов. К удивлению Вадима, Богдан оказался личностью довольно популярной: в полутора-миллионном городе его знали на удивление многие. Во время того первого разговора он рассказал о себе довольно скупо, но вскоре стало ясно, что Богдан Сергеевич Когут не просто учитель русского языка и литературы, а нечто вроде педагогического гуру и, к тому же, почетный профессор городского университета. Популярности Богдана не повредил даже резко упавший статус преподаваемых им предметов. Кроме того, судя по неясным намекам и оговоркам собеседников, учитель литературы успел отличится в боях. Вадиму он о своих фронтовых подвигах не упоминал, а тот благоразумно не спрашивал.

Профессионализм Богдана поражал. Действительно, не так просто было рассказывать непричастным (и очень часто не желающим слушать) людям о пропавшем небе и растекающемся горизонте. Хорошо еще если тебе всего лишь не поверят, а что если вызовут санитаров или, еще хуже, начнут распускать слухи о слетевшем с катушек учителе. Но даже о совершенно невозможных вещах Богдан рассказывал таким уверенно-спокойным тоном с профессиональными нотками предметника, что санитаров не звали. Правда ему все равно не верили или, что более вероятно, не хотели верить. Было и смешно и грустно смотреть на реакцию собеседника. Поначалу он смотрит заинтересованно, на лице написано внимание, человек готов слушать. Потом его лицо меняется, плывет разными оттенками чувств: человек не знает, как отнестись к разворачиваемой перед ним истории. Может быть это шутка, подкол? Да нет, не похоже. Но и поверить в рассказанное тоже нельзя, ведь тогда придется принять, вобрать в себя весь этот ужас. Теперь лицо слушающего напряжено: он с нетерпением ждет окончания рассказа и обдумывает те круглые, бессмысленные слова, которыми он отделается от этих опасных людей, грозящих нарушить его призрачный покой, и сбежит. Поэтому на них с Вадимом смотрели со смесью брезгливости, жалости и страха и даже то, что вдвоем с ума не сходят, никого не убеждало. Но к Когуту относились с большим пиететом и, пожалуй даже, любовью, поэтому пальцем у виска не крутили. Тем не менее никаких заметных результатов не было.

– Зачем мы продолжаем эту безнадегу? – осторожно спросил Вадим в один прекрасный день.

Вообще-то разговор происходил вечером во все той же квартире на втором этаже старого дома в Новожаново. Вадим так и остался жить у Богдана и ночевал в гостинной на старом диване с продавленными пружинами. О судьбе богданова свояка он боялся спрашивать и лишь из случайной оговорки Богдана узнал, что тот погиб в Мариуполе в самые первые дни войны. Постепенно Вадим прижился в харьковском рабочем районе и даже рисковал ходить в магазин за колбасой, йогуртами и хлебом.

– Не все так просто, мой любезный друг – подчеркнуто куртуазно начал Богдан – Ты, думаю, не отказался бы решить все кавалерийским наскоком. Я тоже не против, да вот беда – так это не работает, к сожалению. Сейчас мы с тобой пускаем круги по воде в мутном пруду обывательщины. Как ты, надеюсь, заметил, это не те люди, которые нам нужны, но рано или поздно волна дойдет до того, кто готов слушать.

Вадим

скептически пожал плечами и приготовился ждать. Прошло еще два дня в бессмысленных на первый взгляд разговорах и человек готовый слушать объявился. Таким персонажем оказался психиатр, но не простой, а светило психиатрии, бывший профессор Санкт-Петербургского университета и академик, отлученный и от кафедры и от Академии за нелицеприятные высказывания о войне. После войны его пригласили обратно, но светило предпочло перебраться в Украину, подобно многим другим: отлученным, восстановленным, но не простившим. Наверное приглашению приехать на встречу с профессором предшествовала непростая интрига, в детали которой Вадима не посвятили. Действительно, надо было сыграть роль не просто поехавшего разумом пациента, а изобразить исключительный клинический случай, представляющий интерес для гуру психиатрии. Но в чем, в чем, а в способностях Богдана у Вадима не было ни малейших сомнений.

Светило психиатрии, профессор Богуславский, жил разумеется в столице и Вадиму наконец представилась возможность увидеть Киев. Столица пострадала от войны значительно меньше многострадального Харькова и, благодаря тому, что психиатр принимал в клинике на Владимирской, им удалось, сделав крюк, проехать в такси по центру города. Знаменитый Майдан у него восхищения не вызвал, зато понравился эклектичный Крещатик, который в эту войну, в отличие от Отечественной, взрывать не понадобилось. На большее у них с Богданом времени не оставалось, потому что профессор славился питерской пунктуальностью и того же ожидал от пациентов и посетителей. Клиника выглядела скромно и мило, мрачных санитаров со смирительными рубашками они не заметили и на прием попали через какие-то полчаса ожидания в очереди.

– Ну-с, друзья излагайте вашу версию событий – неестественно весело предложил им хозяин кабинета, еще не старый ухоженный мужчина без заметных следов профессиональной болезни на лице и в поведении – Итак, о чем пойдет речь?

– Вы наверное уже про нас слышали? – осторожно уточнил Вадим.

– Да, не скрою что кое-какие слухи дошли и до меня.

– Какие именно? Не стесняйтесь, пожалуйста.

– Ну, если вы настаиваете – Богуславский пожал плечами – Речь шла о чем-то вроде всемирной шизофрении. Того и гляди, утверждали эти слухи, разверзнутся небеса! Вы уж простите мне некую толику сарказма.

Богдан посмотрел на Вадима, Вадим – на Богдана и оба подумали об одном и том же. Что им чей-то сарказм! Они-то видели разверзнутые небеса и знают, что это вовсе не метафора. Но какими словами передать это постороннему?

– Что?

Светило не зря считалось светилом: он явно что-то заметил. Его посетители снова переглянулись и, по безмолвному соглашению, рассказ начал Богдан. По мере того как он говорил (Вадим лишь подтверждал его слова кивками головы) выражение лица психиатра менялось. Профессионально-бесстрастное поначалу, оно начало было становиться скептически-скучно-брезгливым, но длилось это совсем недолго. Нечто необычное прозвучало, надо полагать, в рассказе Богдана и какая-то нотка затронула невидимый камертон. Лицо профессора изменилось, стало мягким и беззащитным, как будто он сбросил маску психиатра и стал обычным, заинтересованным и немного испуганным слушателем.

– Что? – в свою очередь удивился Богдан, прервав рассказ на середине.

– Нет-нет, ничего – успокоил его профессор, нервно поглаживая подбородок – Продолжайте, пожалуйста!

Когда рассказ закончился и Богдан замолк, а Вадим позволил себе расслабиться и откинуться на спинку стула, Богуславский еще долго молчал.

– Странная история – профессор изъяснялся выхолощенным русским языком потомственного питерского интеллигента – Полагаю, вас не удивило бы, если бы я в нее не поверил.

– “Если бы”? – вскинулся Вадим на сослагательное наклонение собеседника.

– Не то чтобы я поверил… – казалось он разговаривает с самим собой – Но готов допустить… что… ну, скажем… все не так просто.

– А вот с этого места поподробнее, пожалуйста! – потребовал Богдан.

– Вам, коллега… – на слове “коллега” профессор улыбнулся, показывая, что это всего лишь шутка – …показалось наверное, что я мямлю. Не обольщайтесь… – тут он улыбнулся лукаво – …это я просто задумался. Вспомнилось кое-что.