Антарктическая одиссея (Северная партия экспедиции Р. Скотта)

Пристли Реймонд

К началу мая нам удалось добиться от жировых печей максимальной эффективности, и на этом уровне они успешно продержались до конца зимы. До сих пор больше всего хлопот было из-за того, что мы никак не могли найти способа регулировать огонь и разжигать его без помощи верёвки или лампового фитиля. Первая проблема требовала особого внимания — без её решения печка не печка, и, обдумывая её, мы пришли к выводу, что нужен какой-нибудь пористый материал, который бы впитывал жир и горел более или менее ровным пламенем.

Я уже упоминал о том, что на берегу близ пещеры валялись во множестве скелеты тюленей. Вот эти-то кости и пришли в конце концов нам на помощь. Однажды Кемпбелл принёс несколько маленьких высохших косточек и попытался заменить ими верёвочные фитили в лампах для чтения. Эксперимент оказался не особенно удачным, но тут Левика осенило, что осколки костей — именно то,

что требуется для регулирования огня. Как раз на следующий день выпало наше с ним дежурство, и мы положили несколько кусочков тюленьих рёбер на дно банки из-под керосина, служившей печью. Огонь горел в этот день равномерным ясным пламенем, коптил значительно меньше обычного и время приготовления супа сократилось примерно на одну треть. Он сварился даже слишком быстро обед был готов преждевременно. Это не значит, что нам не хотелось есть, мы с большим удовольствием уничтожили бы его и сразу после завтрака, — но из-за этого образовался непереносимо большой перерыв между обедом и утренней трапезой. Конечно, было совсем нетрудно избежать этого в следующий раз, и новое топливо, применявшееся отныне постоянно, сильно облегчило обязанности кока.

Новый способ поддержания ровного огня имел ещё и то преимущество, что если он гас, а это, конечно, случалось, и нередко, то достаточно было поднести к нему зажжённую лучину — и он немедленно загорался, его не приходилось раздувать. В таких случаях печка вела себя как примус, горевший некоторое время и задутый сквозняком. От раскалившихся костей вверх подымались летучие газы, немедленно воспламенявшиеся от огня. Когда кости хорошо разгорались, жар поддерживали маленькими полосками сала, которые клали на край банки. Жир с них капал на её дно, а обуглившийся кусочек сала дневальный съедал или бросал в банку, где он и догорал. Завершающий штрих в конструкцию печи был внесён неделей позднее, когда попробовали подвешивать полоски сала над костями, так что жир стекал прямо на них. Затем стали подкладывать куски побольше, они поддерживали огонь на протяжении двадцати минут. Мы и дальше пытались вводить те или иные улучшения в работу печи, но они не выдерживали испытания временем.

Сильный ветер продолжал дуть до 5 мая, когда наступило затишье, длившееся весь этот и часть следующего дня. В такую погоду можно было надеяться и тюленя встретить. Поэтому мы возобновили патрулирование по краю припая, но в первый день оно ничего не дало. Шестого, однако, совершая обход, мы с Кемпбеллом заметили четыре фигуры приблизительно в полумиле [805 м] от нас на надёжном морском льду за заливом Терра-Нова, уцелевшем под прикрытием берега, несмотря на ветер. Фигуры эти, вроде бы слишком большие для пингвинов, немедленно навели нас на мысль о спасательной партии, и Кемпбелл поспешил в пещеру за биноклем, а кстати, и за Абботтом с ледорубом на тот случай, если это всё же окажутся пингвины.

Видимость была очень плохой, а фигуры двигались к острову развёрнутым строем, как если бы это была санная партия. В какой-то момент силой воображения мы даже различили за ними сани.

Смущало лишь то обстоятельство, что фигуры шли от кромки льда, и если бы это были люди, такое трудно было бы объяснить. Но к тому времени, как Кемпбелл вернулся, просветлело, и даже без бинокля стало видно, что это четыре императорских пингвина, шествующих своей обычной величественной поступью. Мы тут же бросились им наперерез и, с трудом форсировав приливо-отливную трещину с чрезвычайно ненадёжными краями, добрались до морского льда. Идти по льду было трудно и небезопасно, но птицы были нужны нам позарез, и после короткой, но напряжённой погони я уложил трёх ледорубом, а Абботт быстро заколол ножом четвёртого. К шеям привязали верёвку и поволокли по льду на грудках, словно самой природой предназначенных для тобоггана. Так мы дотащили их до подножия припая, а здесь ощипали. После этого пришлось каждому взвалить на плечи тушу и пронести на себе между камнями, отделявшими припай от пещеры. Птицы находились в прекрасном состоянии, они, очевидно, направлялись вдоль берега на мыс Крозир для гнездовых дел и, готовясь к зимнему посту, нагуляли не меньше чем дюймовый [2,54 см] слой жира. Каждый весил от 80 до 90 фунтов [36,3-40,8 кг], мы испытали этот вес на собственной шкуре, пока донесли добычу до пещеры. Со всех четырёх мы получили фунтов сто [45,4 кг] или даже больше чистого мяса. На радостях я выдал один лишний сухарь на всех, и, лакомясь им, мы решили, если появится ещё одна партия императорских пингвинов, постараться сохранить жизнь хотя бы одному и использовать его в качестве гонца к нашим людям в проливе Мак-Мёрдо. Мы не сомневались, что птицы

направлялись именно на мыс Крозир, а в намерения капитана Скотта входило посетить в первый или во второй год экспедиции тамошние гнездовья императорских пингвинов. Так что наша затея была не так уж безрассудна, как может показаться с первого взгляда. Но из неё ничего не вышло, потому что в следующий раз мы увидели императорских пингвинов только тогда, когда приготовились совершить поход вдоль берега и таким образом сами заявить о себе.

В этот день печки дымили как никогда, и Дикасон, исполнявший обязанности кока, раньше времени улёгся в постель с воспалением глаз, сделавшим его незрячим. Это был самый тяжёлый случай такого рода, хотя не проходило и дня, чтобы кто-нибудь из нас не пострадал по этой причине в большей или меньшей мере. При хорошей тяге и равномерном пламени недуг обычно поражал только дежурного по камбузу, но если дымоход был закрыт, жертвами оказывались все. Коричневые жирные пары, подымавшиеся над жировыми печами, и дымом-то не назовёшь, но Браунинг вооружил нас достаточно выразительным словцом из словаря своего родного края — Вест-Кантри, и с тех пор выражения "смрад" и "смрадная слепота" не сходили у нас с языка.

В этот же день шестого мая в наше домашнее хозяйство было внесено кардинальное улучшение. Прежде мясо для супа по мере надобности приносили со склада, дневальный садился на пол, где его продувало сквозняком из двери, и разрубал кусок туши с помощью моего геологического молотка и долота. Этот способ разделки мяса для похлёбки был далеко не из приятных. Лампы — по сути дела, ночники — давали достаточно света для чтения, если держать книгу вплотную к ним, но отнюдь не для всего помещения. Две обычно находились в ведении кока и дневального, и из них одной распоряжался полновластно кок. Время от времени он зажигал от неё лучину и заглядывал в котёл, проверяя, варится ли суп.

Итак, у дневального была одна-единственная лампа, дававшая света вполовину меньше спички, то есть отбрасывавшая небольшой круг света на разрубаемый кусок — и только, остальной пол был погружён во мрак. Свободное место на полу оставалось лишь перед самой дверью, так что несчастный рубщик сидел не только на сквозняке, но и на проходе. Его занятие прерывал каждый, кому требовалось выйти или войти, и это давало нескончаемый повод для шуток. Единственным утешением рубщику служило то, что в этих состязаниях он обычно брал верх, хотя, видит бог, нелегко быть остроумным, сидя на сквозняке перед дырой, величиной два фута шесть дюймов на восемнадцать дюймов [76х48 см]. Рубка мяса в таких условиях имела и другие недостатки, в том числе и тот, особенно неприятный, что сильно пачкался пол. Мы старались ступать как можно осторожнее, но всё равно с трудом отдирали от грязного жирного пола финеско, издававшие при этом чавкающий звук.

Дневальный старался удерживать мясо на специальной доске — бывшей крышке от продуктового ящика, — но она, как и всё вокруг, была грязная, да и мясо периодически соскальзывало прямо на пол. Отрубаемые куски разлетались во все стороны. То и дело чей-нибудь возглас давал знать, что отскочивший бифштекс ударился о его руку или щёку, и чуть ли не после каждого удара ошмётки мяса осыпали банки и ящики с продуктами, стоящие рядом. Каждые пять минут рубщик делал паузу, чтобы собрать дань с обитателей спальных мешков и обчистить ящики и котлы. Но больше всего мяса оставалось, естественно, на полу, на тех самых сальных шкурах и линолеуме, одно прикосновение к которым вызывало отвращение. Даже сейчас мне неприятно думать о том, как много инородных тел попадало в нашу похлёбку. Несмотря на зверский голод, иногда казалось, что мы не сможем её проглотить. Но как только в пещере распространялся запах пищи, все сомнения отпадали, в том числе и у рубщика.

Всё это неудобства морального свойства, но были и более важные недостатки, причинявшие физические страдания. Геологическим молотком и долотом не очень-то приятно орудовать даже в холодный день в Англии, каково же держать их в руках на сквозняке при температуре намного ниже нуля. Как только рука соскальзывала с брезентовой обшивки вокруг ручки долота, её обжигало соприкосновение с железом, поэтому работать можно было только по несколько минут. Через полчаса рука с молотком деревенела от мороза шерстяные рукавицы, насквозь просалившиеся, не защищали от холода, а меховые мы берегли и дома не надевали. Кроме того, в полумраке не всегда удавалось попасть молотком по долоту, а удар по пальцам — отнюдь не лучший способ восстановить кровообращение. Одним словом, рубка мяса относилась к самым неприятным обязанностям дневального, и любые усовершенствования в этой области сильно облегчили бы его участь.