Анти-Ахматова
Шрифт:
Э. ГЕРШТЕЙН. Тридцатые годы. Стр. 248
А Марлен Дитрих — я не знаю, решилась ли бы, додумалась ли бы до такого стильного наряда? Красная мужская пижама! Сто очков!
Это вам не ее современница Зинаида Гиппиус, «вся в белом»: о такой писать нечего — старомодно.
Лицо у нее было усталое, немолодое, землистого цвета, однако изящный и нежный рисунок рта, нос с горбинкой были прелестны. Улыбка ее не красила.
Э. ГЕРШТЕЙН. Тридцатые годы. Стр. 248
Всякий
Юрий АННЕНКОВ. Дневник моих встреч. Стр. 78
Бывало, человек, только что ей представленный, тут же объяснялся ей в любви.
Георгий АДАМОВИЧ. Мои встречи с Анной Ахматовой. Стр. 68
<…> Ну, внешне она была изумительна.
М. Б. БЕРШТЕЙН в записи Дувакина. Стр. 140
<…> Анна Ахматова поразила меня своей внешностью. Ее иногда называют красавицей: нет, красавицей она не была. Но она была больше чем красавица, лучше, чем красавица. Никогда не приходилось мне видеть женщину, лицо и облик которой повсюду, среди любых красавиц, выделялся бы своей выразительностью, чем-то сразу приковывающем внимание.
Георгий АДАМОВИЧ. Мои встречи с Анной Ахматовой. Стр. 66
Перед войной у красоты Ахматовой был пубертатный период. Она была гадким утенком — челка уже не французила ее, а выдавала только бедную старость, которая считает, что завязать пучок — значит сдаться. А на адаптацию имиджа к возрастным изменениям средств нет — вот и нищая полубезумная старость подступила… Худоба тоже выглядела не холеной и высушенной, а заезженной. Всласть поев, попив (оставим на ее совести «третий клинический голод») во время войны, открыв для себя третий возраст неги смятых простыней, она пережила серьезное изменение внешности — как гусеница, за ночь превратившаяся в бабочку. Она была очень хороша в старости.
19 марта 1947.
Она немного похудела лицом, но, кажется, стала еще красивее. Она была в красивом темно-синем платье лиловатого тона, вижу в нем впервые. Этот цвет ей идет больше всего. Черные замшевые туфли на высоких точеных каблуках.
А. В. ЛЮБИМОВА. Из дневника. Стр. 432
Перед встречей с Робертом Фростом, иностранцем.
Утром Нина Антоновна сделала ей великолепную прическу, красиво зачесала волосы наверх, погладила парадное шелковое платье, называемое «подрясник». В тон платья надели парадные серые туфли Нины Антоновны. И, высоко неся седую голову, в длинном светло-сером платье, она, в ожидании машины, появилась на крыльце.
Сильва ГИТОВИЧ. В Комарове. Стр. 517
Секрет житейского образа Ахматовой и секрет ошеломляющего впечатления, которое этот образ производит, состоит в том, что Ахматова обладает системой жестов. Ее жесты, позы, мимические движения не случайны и, как все конструктивное, доходят до сознания зрителя. Современный же зритель-собеседник не привык к упорядочненной жестикуляции
Лидия ГИНЗБУРГ. Ахматова. Стр. 133
Это — то, что только женщина может писать о женщине, описывая ее любовные, неведомые ей — немужчине — чары. Хотя любовь здесь была не к мужчине. А — к человекам, и, впрочем — продолжим цитату и придадим ей злой смысл — не любовь, а ловля человеков.
Она прочла в каких-то зарубежных мемуарах — женских, конечно, что она была некрасивой — писала, очевидно, какая-то одноклеточная женщина. «Надя, объясните мне, почему я должна быть красивой? А Вальтер Скотт был красивым? Или Достоевский? Кому это в голову придет спрашивать?». С этого дня началось собирание фотографий. Все знакомые несли ей фотографии: помните, Анна Андреевна, мы это у вас выпросили? Нужна она? <…> Анна Андреевна собирала фотографии, там, где она красивая, разумеется, и выклеивала их в альбом <…>. А записать стихи не успела — времени не хватило…
Н. Я. МАНДЕЛЬШТАМ. Из воспоминаний. Стр. 325
Она была невероятно высока… (Смех). Мой рост — метр семьдесят девять или что-то около этого, по российским меркам, вполне достаточно. Ну так вот, я никогда не испытывал никаких комплексов по поводу собственного роста, кроме случаев, когда я находился рядом с ней, потому что она была невероятно высока. Когда я смотрел на нее, я понимал, почему время от времени Россией управляли императрицы. Она выглядела, если хотите, как императрица. Учтите — она была в летах, в то время ей было семьдесят.
Иосиф БРОДСКИЙ. Большая книга интервью. Стр. 17
И такой неподдельный стиль она меняла на фальшивую «Великую душу»!
БЕДНЫЙ МОЙ РАЗВОДИК, ИЛИ «СРАМ В ЗАКОНЕ»
Марину Цветаеву Анна Ахматова упрекнула за то, что та влюбилась в мужчину — писала длинные философские письма. Назвала срамом.
Ее личными срамами, худшими, не на честных десяти страницах, а недомолвками разлитыми, были: первый — Александр Блок, где ничего не было, второй — Исайя Берлин, которого и самого-то не было («Ты выдумал меня» — а на самом деле «я выдумала тебя»). Эта глава — о худшем из срамов, где у нее на руках документы, «штамп в паспорте», а человек — Николай Гумилев — превращается в предмет для манипулирования задним числом и с определенной целью, ни к любви ни к браку отношения не имеющей.
На старости лет ей почему-то понадобилось, чтобы Гумилев нес в душе неостывающую любовь к ней и только потому менял женщин, что ни одна не могла ее заменить. Его она, кажется, не любила никогда. Так, по крайней мере, считали все современники, и она этого совсем не скрывала. Зачем же ей понадобилось утверждать посмертно любовь к себе Гумилева? Она говорила, что в этом спасение Гумилева как поэта. Довод более чем сомнительный.
Надежда МАНДЕЛЬШТАМ. Вторая книга. Стр. 53