Анти-Ахматова
Шрифт:
Такой вот заколдованный круг.
Что же остается?
Остается все же горстка хороших, а может, и прекрасных стихов, тонкая музыкальная нота в некоторых других, бессмысленное претенциозное нагромождение во всех остальных и в прозе, высшей пробы стильность и внешняя красота и — тяжкая, страшная жизнь, где ею самой выворачивался наизнанку, литературно обрабатывался, передергивался каждый ее шаг, каждый день, где не щадился никто, и ни во что не ставилась даже она сама — она не позволяла себе быть самой, потому что сама она противоречила легенде, где все было на продажу.
Продавалось
Может, за ЭТУ боль ей Бродский подыграл?
За ЭТО помянул в нобелевской речи? Он знал, где было для нее Царствие царств.
А может, все было проще?
Родилась девочка: талантливая, очень красивая, погруженная в себя, высокомерная, склонная во всех и во всем видеть только плохое и желавшая всех за это наказать, возвеличившись сама: довольно обычное юношеское неустойчивое состояние; начала писать стихи. Был успех, но мир не пал к ее ногам, она замкнулась и продолжала мечтать. Теперь можно было не только мечтами украшать будущее, но и легендами — прошлое. Жизнь все длилась, и легенды обрастали подробностями: аристократическое происхождение, дворянское воспитание, блестящее образование, глубокая религиозность, роковые страсти, разочарования, принесение себя в жертву, унижения, кровоточащее материнское сердце, расстрелянные мужья, гонения, непечатанье, слабое здоровье, военные тяготы, героизм, гражданское мужество, бесстрашие — все это были ее выдумки, все было совсем, совершенно не так.
Она диктовала воспоминания о себе (Срезневской), исследования о себе (А. Хейт), писала некие (вообще писала крайне мало) «Лекции об Анне Ахматовой», что-то еще о себе — в третьем лице: «очень красивая… бурбонский профиль… стройная… очень бледная… это страшно…», о своих стихах: «горчайшие… их мало, но они исполнены… она не знает соперников… даже переходя черту дозволенного…»
Она сама, в письменной форме — тем, кому бы поверили, надиктовывать было нельзя — записала себя в число великих поэтов. «Нас четверо». Никто из великих современников ее таковой не признавал — ни Блок, ни Маяковский, ни Мандельштам, ни Цветаева, ни Пастернак.
Люди попростодушнее верили всему. Проницательные, но снисходительные почитали то немногое, что все-таки было в ней, и просто жалели. Проницательные, но не чувствующие себя обязанными быть снисходительными, например, Михаил Бахтин, от нее равнодушно отвернулись — мало ли как интересничает дама.
А двадцатилетнего Бродского поразила разница их лет, вид живой руки, которая подавалась для пожатия Блоку (с Блоком виделась считанные разы), сексуальная энергия юношеского накала и та же страстная вера в бессмертие, что мучила и его, в полном соответствии с его психовозрастным статусом. За это он ей простил все.
Стихотворение «На столетие Анны Ахматовой», написанное в мало похожем на него стиле, написанное очень по-ахматовски, как будто это лучшее ЕЕ стихотворение, какого она сама никогда не смогла бы написать, но хотела бы, — лучшее, пусть ненаписанное ахматовское стихотворение, его тайный подарок — оно о ЕГО прощении и любви.
А впрочем, я предлагаю во всем разобраться читателю.
Часть I
ТЕХНОЛОГИЯ МИФОТВОРЧЕСТВА
СОЗДАНИЕ ЛЕГЕНДЫ
Волков: Анна Андреевна вообще случайно ничего не делала.
Бродский:
Соломон ВОЛКОВ. Диплом с Бродским. Стр. 109
Господь продлил ее дни. Как ни посмотри, она была отмечена Богом хотя бы благословенным долголетием. Потому и стоит на самой непростимой ступеньке тяжести грех самоубийства, что он отрицает принятие за страдания возможного наивысшего дара — долголетия. Ахматова от дара не отказалась, но в спор с Богом все равно вступила: решила доказать всем, что она прожила не ту жизнь, которую прожила по предначертанному свыше сценарию — а ту, которую посчитала наиболее подходящей она сама. Она коверкала и исправляла все.
Срезневская <…> под некоторым нажимом Ахматовой и с установкой, совместно с нею определенной, начала писать воспоминания.
Анатолий НАЙМАН. Рассказы о Анне Ахматовой. Стр. 123
В конце жизни она многих просила писать о себе, некоторые воспоминания лукаво провоцировала. «Напишите обо мне, — обращалась она к В. Е. Ардову. — Мне нравится, как вы пишете». Но, возможно, единственное, что ее по-настоящему волновало, — успеет ли она их прочесть и скорректировать.
Ольга ФИГУРНОВА. De memoria. Стр. 19
Ни о каком предании не могла идти речь. Все должно было быть записанным.
В последние годы Ахматова «наговаривала пластинку» каждому гостю, то есть рассказывала ему историю <…> собственной жизни, чтобы он навеки запомнил их и повторял в единственно допустимом ахматовском варианте.
Надежда МАНДЕЛЬШТАМ. Вторая книга. Стр. 369
Она заботилась о посмертной жизни и славе своего имени, забвение которого было бы равнозначно для нее физической смерти.
Ольга ФИГУРНОВА. De memoria. Стр. 19
Откуда-то с самых ранних лет у нее взялась мысль, что всякая ее оплошность будет учтена ее биографами. Она жила с оглядкой на собственную биографию… <…> «Все в наших руках, — говорила она, — Я, как литературовед, знаю…» <…> Красивая, сдержанная, умная дама, да к тому же прекрасный поэт — вот что придумала для себя А.А.
Н. Я. МАНДЕЛЬШТАМ. Из воспоминаний. Стр. 319
А еще героиня, мать-страдалица, бесстрашная гонительница Сталина, вдова трех мужей, вершительница мировых судеб…
Это все ее мифы, все то, чего не было на самом деле.
Ахматова была так уверена, что мы начали холодную войну. Потому что я у нее был, об этом рассказали Сталину (или не рассказали — Берлину иногда приходится пользоваться эпизодами из созданной Ахматовой легенды, сам-то он ничего подобного знать не мог и, конечно, не думал о том, будет ли одна из его многочисленных встреч в России интересовать Сталина), он разозлился и произнес: «Ах так, наша монахиня теперь иностранных агентов принимает!» Так что из-за этого началась холодная война… Она в это свято верила…(и для нее было бы лучше, если бы побольше в этой войне поубивали — ее биография была бы сделана еще внушительнее, и она была бы наисчастливейшая из политических вдов). Она <…> хотела войти в историю.