Антигона
Шрифт:
Это еще одна иллюзия, которая родится в тебе из-за этого Большого Полотна, о котором она тебе так часто говорила. Мир без Диотимии, мир без Антигоны пребудет таким же — солнце будет по-прежнему вставать на востоке, ветер будет надувать паруса кораблей, и пылкое желание появиться на свет и жить не иссякнет у маленьких детей. Ничего не изменится, думает Диотимия, если живая душа заменит ту, что ушла.
Какой же будет та живая душа, что заменит мою? Звучание голоса Ио в моем убеждает меня, что это будет — уже стала! — она.
Факелы, их трепещущее пламя, отбрасывающее восхитительные тени на белые изодранные стены моей пещеры, рождают ярчайший свет, он уносит меня с собой, он душит меня, и это его пение слышу я, даже не слушая, все остальное — неважно. Я слышу голос К., который вплетается в пение Ио, голос
Ио останавливается — она права: не нужно ей ступать на эту опасную дорогу, по которой идет К. На мгновение Ио выступает из клубов дыма — как она проста и прекрасна. А ты, Антигона, счастлива, очень счастлива, что пойдешь теперь по другой дороге, счастлива, что Ио возьмет на себя ту ношу, в которой будет Клиос, его гениальность, его отчаяние и его дети.
«Не останавливайся, — молит ее Клиос, — пой еще!» — «Когда я пою, Клиос, — возразила она, — я становлюсь Антигоной. Я пою то, что говорит мне ее жизнь, но я должна оставаться Ио. Смотри, малышка расплакалась, потому что она почувствовала, что я покинула ее — и слишком надолго. А мальчик, который так внимательно меня слушает, тоже начал волноваться. Мне нужно заняться ими, Антигона решила жить здесь вместе с нами, она тут и останется».
Нет, никуда я не исчезну, пока Ио берет на руки свою дочку и улыбается сыну. Дети скоро успокоились, но я вижу, или, скорее, угадываю, что под улыбкой Ио текут мои слезы. Те слезы, что текли у меня без всякого спросу, когда я бросала в лицо Креонту этот забытый мною крич, он был исторгнут из меня, крич этот полнился отрицанием, но, звеня в воздухе, мое «нет» означало «да» надежде, крошечной, неутолимой надежде, которая была, есть и пребывать будет.
Ио вернулась, детей увела кормилица, пока я на мгновение забылась. Перед моим внутренним взором эта фигура из дымки встает против Креонта, против его глухого сердца, закаменевшего разума. Это Антигона будущего, она бесстрашнее, она проницательнее меня. Ей страшно, как и мне, она этого и не скрывает, и я признательна ей за то, что я ничего ни от кого не прятала, была такой, как есть, — заблуждалась, пугалась, и тем не менее, непонятно как, смогла ответить на тот призыв, который по временам в себе чувствовала и которому так несравненно отвечает пение Ио. Что это за призыв — говорить с сердцами всех и так, что это слышно в веках? Зачем надо слышать мой голос в веках? Неужели я не могу исчезнуть, как все? В звучании голоса Ио слышится убеждение, что безгранично лишь настоящее. Этому я научилась на дороге, К. нашел это в музыке, а Эдип в конце концов понял в Колоне.
Иногда дым рассеивается, тогда мне становится лучше и виден тот Эдипов путь, что Клиос вырубил в Горе. Этот прекрасный плод терпеливого труда исполнен, чтобы пребывать во времени. Железная Рука заканчивает ступень на верхушке, он часто оборачивается, чтобы посмотреть, как поет дорогая его Антигона и как она бросает вызов своим пением Креонту. Он не хочет доискиваться, как произошла эта метаморфоза, он видит, что Ио теперь — я, и счастлив от этого.
Все эти факелы я зажгла для Гемона: пусть он знает, что умерла я не в горести, что это чадящее пламя, этот жар, этот неугасимый свет — это его любовь. Мне бы хотелось… Больше не хочу. У меня хватает сил только на то, чтобы жизнь моя поглотила сама себя, как языки пламени, что издают эту небесную музыку, которой не нужно существовать, чтобы жить.
Дети ушли, Ио снова вернулась на скену, потому что до меня снова долетает ее голос. К. иногда вторит ей, и голос его трепещет на невозможной высоте, которая еще доступна его связкам, но голос его угасает, как и мой.
Как это получается у Ио, она — это Антигона, она больше Антигона, чем я сама, но одновременно она и женщина, у которой есть собственная жизнь, ее мужчина, дом, дети? Все, чего мне не хватает, она сумела пережить в своем теле, своем искусстве и своем будничном существовании. Она переделала меня в себе и переделалась сама в меня, потому что в своем искусстве она девственна, как я, она пронесла всю мою ношу, уши ее еще помнят вопли моих братьев, летящих вниз с фиванской
Вот что думают Клиос и самые гордые сердца молодых людей в мире. Я восхищаюсь ими, я растрогана их мужеством и верностью, но тем не менее Антигона-Ио говорит им «нет», как сделала это я. Истина проявляется, но ее поняла пока только Ио: Антигона не хочет, чтобы ее защищали. Защищали ценой крови.
Я, наверное, ничего не поставлю выше отваги и верности, но в звучании голоса Ио слышится утверждение, что мужество жить превосходит мужество умереть. Существует верность жизни, превосходящая все, Антигоне-Ио это известно много лучше, чем мне. Она слабеет, как и я; ее, как и меня, покидают силы; она опускается на скену, желая обрести силы, и она обретает там силы; эта неутомимая уверенность дает ей возможность издать мой крич. Крич нищебродки, который звучал, но который сама я не слышала, мне незнаком был этот вопль, пока она не заставила меня услышать его, этот крич неповиновения, это «нет» смерти женщин, детей, стражников. Ради Антигоны не будет крови, не будет завалов на улицах. Вот за это, говорит чарующий голос Антигоны-Ио, я и вправду могу умереть. С какой силой, простотой, с какой надеждой поет она это. Да возможно ли мне, несчастной измученной девице, которую привело в отчаяние убийство братьев, было найти такую уверенность, с которой я молила о мире и отказе от кровопролития тех, кто хотел защищать меня.
Клиос плачет, великолепным движением открывает он завал на улице. Антигона-Ио плачет слезами Стентоса, теми слезами, что навертываются на глаза, поднимаясь из самой глубины жизни без любви. Мне слышно, как текут эти слезы в тех гласных звуках, что еще удается извлечь К. из своих связок.
Антигона-Ио счастливо вскрикивает: не было кровопролития, Клиос и Стентос жестами показывают свое сострадание, Клиос поднимает Антигону и, поддерживая ее, доводит до входа в пещеру.
Этот крич открыл Стентосу дверь в новую жизнь, которую он начинает, став моим последним другом, тем, что не подчинился приказу оставить меня умирать в темноте, — это он сделал из черной Креонтовой темницы маленький храм света.
Я снова впала в небытие, меня вернул к реальности очень мощный зов. Это Стентос прокричал второй час моего удушения в дымном каменном мешке. Всего второй час, тогда как я чувствую, что провела здесь уже большую часть моей жизни. «Гемон! — кричит он радостно. — Гемон в Фивах!»
Клиос может сколько угодно прыгать по ступеням, вырубленным в горе, Гемон опоздает. Он у фиванских врат, он сейчас узнает, что я приговорена. Как грозно грохочут копыта его скакуна по фиванским мостовым. Прощай, Гемон, мне нужно сосредоточиться на самой себе, чтобы по-настоящему прожить последние свои вдохи.
Гемон хочет спасти своего отца от ошибки, он не видит, что тот в действительности так думает. Он говорит, что один человек не может управлять городом наперекор мыслям всех. Но Креонт слеп и глух — это из-за тебя, Антигона, он явил сыну свою слепоту, это ты заставила его произнести свое последнее слово, это упрямое мычание его неизлечимой гордыни: никогда женщина не будет наводить в Фивах свой закон. Увы, вот она, беда, Гемон понял, кто такой его отец, он понял, что тот никогда не понимал его и любил в нем лишь воинскую отвагу и сыновнее послушание. У него нет больше отца, его никогда и не было, только эгоистическая оболочка. Перед сыном оказывается судья и убийца Антигоны, который произносит непоправимое: «Теперь тебе просто придется возделать другую ниву».