Антигона
Шрифт:
Они дали мне напиться, но еще больше хочется освежить веки, омыть потное лицо. Сделав это, я почувствовала себя несравненно лучше, села, ко мне вернулось понимание происходящего.
Все ждут одного человека, все думают о нем, это — Гемон. Уходя, его имя выкрикнули мне Диркос и Зед, тогда слово это — его имя — я и не смогла разобрать. Гемон, который идет освобождать меня. Они думают, что, если Гемон не опоздает, Креонт не сможет отказать сыну и помилует меня. Если успеет Гемон…
Потому Диркос и Зед перекрыли улицу — ни мальчишки Васко, ни женщины не надеялись на победу.
Все думают, что любовь Креонта к сыну так велика, что он не сможет не проявить своей милости. Лишь Исмена и я знаем, как глубоко оскорблен Креонт Моим упорством, что для него сама моя жизнь теперь непереносима. Если Креонт откажет Гемону в помиловании, Гемон сам освободит меня. А это значит — война. И будет война, страшная война между отцом и сыном после ужасной той войны — между братьями-врагами.
О ужас — снова война в Фивах!.. И на этот раз из-за меня!..
Подождав, пока уляжется волнение, я обратилась к Стентосу и Леносу:
— Если Гемон освободит меня, — сказала я, — начнется война. Креонт хочет моей гибели, и он никогда не уступит. Гемон не уступит тоже. Эта война между отцом и сыном, которая разделит Фивы на два лагеря, будет еще ожесточенней, чем война с Полиником… Гемон не должен освобождать меня…
Стентос сначала не понял, о чем я говорю, но постепенно смысл моих слов стал доходить до него… Но осознание происходящего идет у него медленно, так же медленно, как понимала это я.
— Но тогда… ты… — проговорил Стентос.
— Я осуждена, и приговор должны привести в исполнение. Гемон не должен освобождать меня. Никакой войны! Из-за меня — никакой войны!.. Я не хочу!..
Они удручены и смотрят на меня, не понимая, но потом и до них доходит, что я права… Неисправимо права!..
— Иди, Стентос, — продолжаю я. — Иди и скажи всем: пусть отодвинут камень от входа в пещеру и отведут туда меня. Торопитесь, пока нет Гемона.
Страдание было на лице Стентоса, неподдельное страдание, и Ленос испытывал мучение вместе с ним. Они знали, что я права, они не хотели моей смерти, но… возразить им было нечего. Вдвоем они отошли от меня, и я слышу, как Стентос громко и долго бранится. Назад же они ко мне не вернулись. Без сил рухнула я на землю.
— Они поняли? — спросила я, когда Стентос возвратился.
Он не ответил, разозлившись на меня. Только сначала побагровел, а потом неожиданно, в порыве, решившись, схватил молот, долото и приказал остальным:
— Эй, вы, не стойте там!.. За дело!..
Остановившись у скалы, Стентос с бешенством обрушил первые удары на вбитое в каменную стену долото. Удары молота следуют один за другим, становятся размеренными, и камень постепенно поддается — от него начинают отваливаться куски. Воины не спускают глаз со все расширяющейся черной дыры, и я тоже — сидя на земле, смотрю в темный провал, смотрю как завороженная.
Стентос приказал внести в пещеру факелы, воду, хлеб. Подошедший
— Царь велел, чтобы в пещере было темно.
Молча все уставились на Стентоса, лицо которого ожесточилось: он не подчинится царскому приказу. Капитан недоумевал, понимая, что замышляет Стентос.
— Крысы!.. — крикнула я ему. — Они знают, что я боюсь крыс…
Капитан повернулся и ушел, чтобы ничего больше не видеть. Ленос со Стентосом помогли мне подняться — идти я могу, но страшно хромаю.
— Подумать только, — проговорила я, — столько исходила я по всей Греции, а заканчиваю свою жизнь хромой. Наверное, умирать мне не слишком хочется.
Сказала так — и успокоилась, собственное это наблюдение насмешило меня, и в пещеру мы вошли, смеясь… И те, кто шел следом — чтобы убрать внутри и установить факелы — тоже непонятно почему стали смеяться. С потолка пещеры спускались сталактиты, переливаясь в свете факелов, и это доставило мне удовольствие. «Как красиво, — вырвалось у меня. — А я так боялась темноты».
Смеемся снова, но в горле начинает першить от дымящихся факелов, и мы начинаем кашлять. Безумный этот смех распахнул передо мной иную сферу существования: я нахожусь уже не только в пещере, я еще и на Клиосовой горе, на берегу моря, в доме Диотимии. От них, от музыки К., от голоса, напоенного радостью бытия, чьи переливы пронизывают насквозь, меня отделяет только легкая завеса тьмы.
Появился капитан — с красным плащом, перекинутым через руку.
— Не надо здесь задерживаться, — проговорил он, — и не зажигайте много факелов: слишком узкое дымовое отверстие. Антигона может задохнуться…
Он расстелил красный плащ на выступе стены, куда Стентос уже положил Исменин шарф.
— Ложись, Антигона, и постарайся как можно меньше двигаться, так тебе будет легче дышать.
— И жди, — добавил Стентос.
Мне было понятно, что оба — капитан и Стентос — все еще надеются, что Гемон придет и освободит меня. Но я-то знаю, что место, где я должна умереть, уже нашло меня.
Стражники покинули пещеру, в основном — из-за дымящихся факелов, которые зажгли перед уходом, я же вспомнила костер, на котором погибли Васко и Этеокл… Это уж слишком, это уж слишком для меня… Стентос все понял и оставил гореть лишь три факела. Я слегка подтолкнула его и капитана к выходу, обняла и поцеловала обоих, сказав себе, что это последние мои поцелуи на земле.
Выйдя из пещеры, Стентос обернулся.
— Первая стража — моя, — бросил он мне, — и я буду окликать тебя каждый час.
Чтобы на прощанье, в последний раз, махнуть ему рукой, я подошла к выходу из пещеры — мужчины выстроились передо мной, смотрят и молчат. Им уже следовало бы камнем завалить вход, но они не двигаются с места, и никто не командует ими. Все ждут, что скажу я, но я не в силах ничего произнести.
Мысленно обращаюсь к Диотимии: раньше, не произнося ни слова, я умела выразить, что хотела, и поблагодарить за гостеприимство. Тогда не было страшно; смогу ли повторить нужные слова, помню ли еще низкий, плавный, как в танце, поклон, которому с такой настойчивостью учила нас мать?