Антихрист
Шрифт:
«А взамен отдал последнюю жизнь свою», — скажет какой-нибудь чистенький моралист.
Э, наплевать! кому и на что она нужна; разве такая жизнь могла спасти меня?
Итак, она была со мной, она была у меня! О будущем я не думал и не мог думать.
Со дня приезда ко мне Марфы я не выходил из дому. Ни разу не был я и у Верочки. Можно сказать, что я ни разу даже не вспомнил о ней.
Я не испытывал никаких «угрызений», никакой жалости, никаких вообще «сантиментальных» чувств. В простонародьи про меня
И вдруг Верочка сама пришла ко мне.
Видимо, она ничего не знала, она так радостно улыбнулась мне, снимая свою маленькую круглую шляпку.
Я стоял посреди комнаты.
Верьте, о, верьте, что я пишу здесь сущую правду! Пусть уж всякие там специалисты да «рецензенты» копаются и выискивают «литературные» промахи, а пошлые трусливые люди, бездушное ничтожество, спешат скорее назвать меня дегенератом и успокоиться, забиться глубже в свою конуру!
Вы-то, вы, живые люди, живые души — если такие есть, — вы-то поверьте мне, поверьте всему, что я расскажу вам, и прокляните меня серьёзно, твёрдо, вдумчиво, как я этого заслуживаю.
О, если бы в душе моей осталась хоть одна искра живой жизни, она сейчас разгорелась бы во мне и я бы вместе с вами проклял самого себя.
Верочка не хотела видеть, что во мне что-то недоброе; она соскучилась обо мне. Две недели не видалась. Ей улыбаться хотелось, ей ласки хотелось.
Она быстро сделала ко мне несколько шагов. Но я так же быстро отступил назад и проговорил голосом, которого сам никогда не забуду.
По совести говорю, я не уверен теперь, что тогда я это сказал. Это он сказал:
— Постой… любишь ли ты меня?
Она остановилась и умоляюще-детски смотрела на меня. Ей тяжело было, ей хотелось, чтобы всё было хорошо. Не надо опять этой мучительной тяжести. Она так рада, что видит меня наконец.
— Ну, люблю же…
— Нет, не «ну», а просто скажи, любишь ли ты?
— Люблю, — шёпотом сказала она; она всегда шёпотом начинала говорить, как только слёзы подступали к ней.
— Если любишь, так всё для меня сделаешь?
Я сам не знал ещё, зачем задаю этот вопрос. Так, от злости, от мёртвой пустоты своей задал его.
— Да, — прошептала Верочка.
— Всё?
— Всё…
— Марфа! — неожиданно для себя и тоже почему-то шёпотом окликнул я.
Марфа нерешительно взошла в комнату.
— Расскажи, как мы провели сегодняшнюю ночь… Она хочет…
Марфа молчала и растерянно-глупо смотрела на меня… Верочка слабо вскрикнула, точно её ударил кто, и подняла худенькую ручку, загораживаясь, как от удара.
— Постой, постой, — шипел я, не сходя со своего места, — любишь, ну послушай… Марфа, я приказываю тебе.
Но тут произошло нечто безобразное.
Верочка бросилась вон из комнаты, а я вдогонку ей стал кричать:
— Ты
Через месяц Марфа ушла от меня.
Рано утром она пошла в лавку и больше не возвращалась. Я до сих пор не знаю, куда она делась и добралась ли до своей деревни.
Не выдержала. Слишком было даже для неё!
Ещё бы! Если бы вы только знали, до какого разврата доходил я!
Хочется, небось, узнать? Я знаю, что хочется.
Я нисколько не уважаю вас, «благосклонные читатели» моей исповеди. Может быть, даже презираю вас.
Стану я расписывать вам, чтобы вы тут, от нечего делать, смаковали мою грязь. Я-то грязь свою пропитал чёрною кровью сердца своего, а вы? Так, на даровщинку хотите? А есть что описывать! Но одна мысль, что вы станете «со вкусом» читать это, вызывает во мне злость и тошноту.
Да зачем «описывать»?
Довольно сказать, что Марфа, покорная, забитая, напуганная, как собака, — не выдержала и ушла. Ушла без копейки денег на все четыре стороны.
С вас этого достаточно!
И вот я остался один. Один совершенно и, как мне казалось, окончательно.
Я обессилел. Он безраздельно воцарился во мне.
Нет слов, нет сил передать всю муку тягостной пустоты, безнадёжной, безысходной, окончательной, которая придавила во мне каждый нерв.
Не дай Бог вам! — искренно говорю!
О ком же было о другом вспоминать мне в это время, как не о Верочке?
Она одна любит меня по-настоящему, она одна всё может простить. Я знаю это.
И вот я, запершись в своей квартире, можно сказать, не сходя со своего стула, не раздеваясь, не ложась спать, сидел и ждал тупо, бессмысленно, не имея душевных сил заставить себя даже написать ей.
Я мечтал о ней. Моя сантиментальная фантазия опять расцвела пышным цветком.
Верочка приходила ко мне такая нежная, ласковая, она целовала мой лоб и говорила: «Забудем всё. Я люблю тебя. Я прощаю тебя. Будем жить счастливо, радостно. Ты перестанешь мучиться. Я знаю, что перестанешь! Ты найдёшь наконец покой своей измученной душе. Мы будем с тобой такие счастливые-счастливые, как дети, как те ласточки, которые, помнишь, вызвали такой гнев в тебе».
Она, тихо смеясь, прижмётся своим лицом к моему лицу.
— Милая, родная моя Верочка, приди ко мне, спаси меня, прости меня, моя девочка…
Я говорил это вслух, и слова мои жутко звучали в пустой тёмной комнате.
IV
КАТАКОМБЫ
В таком состоянии застал меня Николай Эдуардович.
Одного его появления было достаточно, чтобы сразу меня отрезвить.
Приход Николая Эдуардовича касался не меня, а господина моего, «Наездника» моего. Ну, он, разумеется, сейчас же и приободрился, и я, вымуштрованный актёр, заговорил под суфлёра.