Антимавзолей

Воронин Андрей Николаевич

– Я об этом думал, – признался Глеб, – но мне столько не выпить.

– Узнал что-нибудь?

– Так, мелочь... В общем, надо кое-что проверить. Завтра снова пойду на стройку, попробую уточнить...

Говоря это, он с неудовольствием ощупывал ноющую поясницу. Плечи тоже ломило, а руки по-прежнему казались длинными, как у орангутанга.

– На стройке тебе делать нечего, – отрезал Потапчук.

– Как это? Почему?

– Полчаса назад вагончик с твоими коллегами сгорел дотла. Одни головешки остались. Такие-то дела, Глеб Петрович. И, главное, никто даже не попытался выскочить. Пьяные они там все были, что ли?

– Да, – медленно сказал Глеб, опускаясь на табурет и вслепую нашаривая на подоконнике сигареты, – пьяные...

Выкурив

две сигареты подряд, он вернулся в спальню. За окном уже начинало светать, и Глеб долго стоял в серых предрассветных сумерках, глядя на лежащую в постели Ирину. Она не шевелилась, ее дыхание было глубоким и ровным – жена спала, а может, только делала вид, что спит.

Глава 8

Дело вырисовывалось дьявольски щекотливое – из тех горячо ненавидимых Федором Филипповичем дел, которые даже в случае успешного завершения не сулят в перспективе никаких жизненных благ – ни моральных, ни материальных. Зато любой неверный шаг чреват самыми неприятными последствиями. Вести такие дела все равно что брести по минному полю с завязанными глазами. Увы, другие дела Федору Филипповичу перепадали редко.

Как ни крути, а трудного разговора с начальством было не миновать – только заручившись мощной поддержкой сверху, он мог идти на штурм кремлевских твердынь. Но верхи верхами, а в низах тоже далеко не все шло как по маслу. Зимин, этот плешивый потомок великого человека, оказался крепким орешком – трусливым, упрямым и, как верно подметил бульварный писака Баркун, исполненным преувеличенного сознания собственной значимости. Пришлось явиться к нему во всем блеске парадного мундира – при орденах, генеральских звездах, в сопровождении расфуфыренного, как павлин, умирающего со смеху, но сохраняющего непроницаемый вид адъютанта, на сверкающем служебном "Мерседесе" с сиреной и мигалкой, чтобы господин Зимин понял наконец, что с ним не шутят. Первым делом, прямо с порога, генерал Потапчук объявил ему о секретности своей миссии и тут же, противореча самому себе, пообещал в случае отказа от сотрудничества вызвать господина Зимина к себе на Лубянку повесткой. Осуществить свою угрозу он не мог, потому что в данный момент действовал вполне незаконно, то есть, попросту говоря, брал клиента на пушку.

Как бы то ни было, Зимин дрогнул и пусть со скрипом, но дал согласие на маленькую, почти безболезненную процедуру, которая была так нужна Федору Филипповичу. Согласие было письменным; чтобы добиться подписи под заранее заготовленным документом, генералу пришлось ораторствовать лишние четыре минуты.

Но эти трудности остались позади, и к назначенному часу Потапчук был во всеоружии. Поглядев на часы, он вздохнул, привычным усилием воли преодолел искушение выкурить перед трудным разговором сигаретку, прихватил заготовленную папку с материалами по делу и отправился на ковер к начальству.

Прежде всего он изложил фактическую сторону дела, в котором к моменту разговора накопилось уже столько трупов, что их число было сравнимо с количеством жертв террористического акта средней руки. Начальство крякнуло, подняло брови и поинтересовалось, кто и с чьего попущения устроил в Москве такую бойню, а главное, почему этим занимается генерал Потапчук, а не прокуратура.

Федор Филиппович не дрогнул и перешел от сухих фактов к изложению сути дела.

Примерно на середине его речи брови начальства опять неудержимо поползли вверх, поднимаясь над мощной роговой оправой очков, как две черные грозовые тучи над горизонтом. Но Федор Филиппович выдержал град язвительных вопросов и продолжал твердо и последовательно излагать дело. Он выложил на стол номер "Московской сплетницы" со злополучной заметкой, рассказал, откуда у журналиста такая информация, закончил же таинственным происшествием с господином Зиминым-Ульяновым. О графологической экспертизе и судьбе

Льва Валерьяновича Григоровича также было упомянуто, и это, похоже, было единственным, что помешало начальству сию же минуту упечь Федора Филипповича в психоневрологический диспансер. Григорович был человеком известным и уважаемым, его мнение по профессиональным вопросам никто и никогда не отваживался оспаривать, и даже устная ссылка на Григоровича обыкновенно служила завершением любой специальной дискуссии.

Поэтому просто отфутболить Федора Филипповича вместе со всеми его трупами и домыслами у начальства не получилось. Кряхтя и разминая ладонью могучий загривок, оно, начальство, признало, что проблема, похоже, существует. "Даже если никакого захоронения на самом деле нет, – сказало начальство, – кто-то, похоже, всерьез уверен в его существовании и действует, исходя из этой предпосылки, – действует, прямо скажем, так, словно над ним нет ни Бога, ни закона, ни Федеральной службы безопасности. Да и политический аспект... нежелательные слухи... нагнетание напряженности... сложная внутриполитическая обстановка..."

Генерал Потапчук согласно кивал головой, прямо как фарфоровый китайский болванчик, думая о том, что самая легкая часть дела уже позади: убедить начальство в необходимости расследования ему удалось. Вторая часть задуманной им операции обещала быть посложнее: вместе с неустановленным преступником генералу Потапчуку предстояло покуситься на святое – не на имя вождя, а на его тело, получившее усилиями ученых видимость бессмертия.

Он изложил свои соображения о дальнейшем ходе расследования, а затем исподволь подобрался к главному: а нельзя ли ему, генералу Потапчуку, с санкции руководства, но при этом потихонечку, негласно кое-что предпринять? И дальше пошло сложнее.

"Это еще зачем? – такой примерно реакции и ожидал Федор Филиппович. – Ты что, хочешь сказать, что веришь в эти бредни? Может, ты хочешь, чтобы и я в них поверил? На посмешище меня выставляешь? Небось уже в психушке договорился, чтобы наши койки рядом поставили?"

"Пускай все это – чистой воды бред, провокация, плод чьего-то больного воображения. Меня, – сказал Федор Филиппович, – это вполне устроило бы. А что, если нет? Это маловероятно, но все же – что, если?.. Хороши же мы будем, если газетчики докопаются до правды первыми и потом ткнут нас носом. "Даром получают зарплату" – это, пожалуй, самое мягкое из возможных высказываний в наш адрес..."

Про газетчиков он ввернул нарочно, чтобы усилить впечатление. Прием был незатейливый, грубый, но действенный: в свое время сидевшему перед ним в глубоком кожаном кресле человеку от журналистов здорово досталось. Схлопотал он тогда за дело, и, хотя сейчас это не имело к делу ни малейшего отношения, главное, что приемчик сработал.

"Да, – пробурчал генерал-полковник, снова принимаясь массировать бычий загривок, – этим брехунам только дай волю... Нет, Потапчук, утечку информации надо предотвратить во что бы то ни стало, и за это ты мне ответишь головой. Ты, пожалуй, прав: надо установить, что в этом деле правда, а что брехня, и поступать соответственно. Словом, действуй на свое усмотрение, я тебе доверяю".

Федор Филиппович поблагодарил и, дивясь собственному нахальству, кротко заметил, что для осуществления задуманной им акции одного доверия мало – нужна официальная поддержка на самом высоком уровне. Сразу вслед за этим заявлением ему пришлось выдержать короткую, но яростную схватку – общеизвестно, что чем выше начальство, тем меньше ему хочется действовать от своего имени и действовать вообще. Потапчук, однако, остался непреклонен, и поддержка была ему не только обещана, но и обеспечена – немедленно, тут же, не сходя с места, посредством серии телефонных звонков, последний из которых был произведен с аппарата, у которого на месте диска красовалось рельефное изображение двуглавого орла.