Антисоветский роман
Шрифт:
Мой дед по отцу, Уильям Альфред Мэтьюз, занимался тем, что организовывал погрузку угля в трюмы кораблей таким образом, чтобы он не смещался во время плавания. Это называлось «тримминг груза» и требовало большого искусства. Работа была грязной, но хотя бы не на самом дне социальной лестницы, где находились чернорабочие, которые собственно и грузили уголь под его руководством, раздевшись по пояс и стоя по колено в угольной крошке.
Судя по всему, Уильям Мэтьюз был лишен честолюбия. Во всяком случае, его любимым занятием было посещение Рабочего клуба, где в компании старых друзей по окопам он пропивал всю зарплату. Во время Первой мировой войны он был пять раз ранен, но, как многие другие ее участники, ничего за это не получил, кроме набора медалей
Дед был красивым мужчиной, носил строгую черную тройку с отцовской золотой цепочкой от часов, украшенной совереном на толстом золотом кольце. Когда в 1964 году он умер, среди немногих вещей, доставшихся его сыну, был карманный дневник, в котором он отмечал дни свиданий с хорошенькими женщинами в парках Суонси.
К своему сыну Мервину он относился равнодушно, а жену Лилиан едва терпел. За всю жизнь не прочитав ни одной книги, он совершенно не интересовался учебой сына в школе. Мервин всегда глубоко возмущался ограниченностью отца, вероятно потому, что сам страстно любил читать и был прилежным учеником. Время от времени Уильям деспотично утверждал свой родительский авторитет в глазах сына, которого наверняка считал умнее себя, тем, что не давал ему инструменты для его любимых работ по дереву или издевался над недостатком у него физической силы.
Мервин на всю жизнь запомнил унижения, которым подвергал его отец. В письмах своей русской невесте он часто вспоминал о жестокости и эгоизме отца. Мервина крепко связывали с Людмилой впечатления детства без родительской любви.
Твое безрадостное, горькое, униженное детство, постоянное отсутствие тепла и привязанности, доброты, уважения, все твои обиды, болезни, слезы я понимаю до боли остро, — писала в 1965-м Мила Мервину. — Как я ненавижу твоего отца за то, что он не давал тебе доску, если ты хотел смастерить что-нибудь. Какая ужасная жестокость, какое неуважение к личности — я сама страдала от этого тысячу раз в жизни! Мне так хочется вернуть то навсегда ушедшее время и приобрести для тебя целую мастерскую, дать тебе все, что тебе нужно, чтобы твоя жизнь стала интересной и счастливой!
Очевидно, Мервин рос ребенком замкнутым и необщительным. Ему нравилось в одиночестве бродить среди доков, где кипела работа, и по шахтам, окружавшим мрачный город, заглядывать в сараи с установленными в них паровыми двигателями, которые завораживали его своей отлаженной работой. По воскресеньям он забирался на горы угольного шлака, смотрел на корабли в заливе, на простирающееся за ним Ирландское море и мечтал о путешествиях в дальние неизведанные страны, как все юноши, которым уготована необыкновенная судьба.
Большую часть детства он провел с мамой Лилиан и бабушкой. Семейная жизнь проходила в вечных домашних скандалах, которые заканчивались тем, что либо отец в очередной раз уходил из дома, либо мать хватала ребенка и убегала к своей матери. Лилиан была очень эмоциональной женщиной, склонной к истерикам. Все ее надежды сосредоточились на сыне, она жила только им — и Мервину с трудом удавалось как-то обуздывать эту безумную любовь, которая его угнетала. Позднее Мервин часто жаловался Миле, что мать со свойственной ей страстью все преувеличивать обвиняла его в том, что он «убивает свою старую мать невниманием».
Но вряд ли стоит удивляться неуравновешенности характера Лилиан. Она получила непреходящую душевную травму, когда забеременела от женатого мужчины, местного адвоката, отказавшегося признать ребенка. В суровой методистской среде Южного Уэльса внебрачный ребенок оставался пятном на всю жизнь. Когда Уильям Мэтьюз женился на ней,
Начало Второй мировой войны привнесло в жизнь мальчика настоящий ужас. В детстве мне часто приходилось слышать его рассказы о войне — о выматывающем душу вое бомбардировщиков в безлунные ночи, о зрелище разрушенных бомбами доков и железнодорожных путей. С началом войны Мервина с одноклассниками эвакуировали в цветущие долины реки Гвендрайт на полуострове Гоуэр; он вез с собой маленький фибровый чемоданчик, на крышке которого старательно вывел карандашом свое имя и адрес. Но вскоре их матери решили, что опасность преувеличена, и большинство детей возвратились домой.
Женщины ошиблись. Мервин оказался в Суонси во время самых жестоких бомбардировок 1941 года. Он помнит страшный грохот бомбовых разрывов, помнит, как они с мамой, взяв свечи и старую шахтерскую бронзовую лампу, бегут спасаться в бомбоубежище в дальнем конце сада. Однажды перед одним из самых массированных налетов немецких бомбардировщиков мать увела Мервина к деду. Она не могла бы объяснить, почему так сделала, просто ее охватило неодолимое желание уйти из дома. Когда на следующее утро они поднялись на холм, по которому шла дорога к Лэмб-стрит, они увидели, что их дом полностью разрушен прямым попаданием бомбы. Половина зданий на их улице превратились в груды дымящихся кирпичей, а многие соседи оказались заживо похороненными в бомбоубежищах Андерсона. На маленького Мервина это произвело незабываемое впечатление.
Думаю, каждый отец, играя со своим сыном, будто снова возвращается в свое детство. И точно так же каждый мальчик разделяет увлечения своего отца, пока не наступит у него переломный возраст, когда он может утратить интерес к пристрастиям отца. Мне кажется, что, в отличие от моих сверстников, мое детство было насквозь пропитано духом 30-х годов. Одной из первых книжек, которую я прочитал без посторонней помощи, была отцовская «Белоснежка и семь гномов», иллюстрированная объемными картинками, их нужно было рассматривать через очки с красными и зелеными целлулоидными стеклами в картонной оправе. Позднее я любил читать его старые ежегодные альманахи «Мальчишечьей газеты» и толстые книги о приключениях с бипланами и страшными пиратами. Однажды утром на мое восьмое Рождество я обнаружил в своей спальне большой, обтянутый мешковиной ящик. В нем оказался игрушечный электрический поезд фирмы «Хорнби» с замечательным зеленым локомотивом под названием «Карфильский Замок». Это был один из немногих подарков моему отцу от деда — на Рождество 1939 года. В другой год отец подарил мне свой конструктор в специальном деревянном ящике с множеством выдвижных ящичков и отделениями для болтиков, винтиков и планок, а еще к нему прилагалась отлично иллюстрированная инструкция по сборке всевозможных конструкций, в которой были нарисованы мальчики в коротких штанишках и длинных носках. Я часами сидел на полу в своей комнате и собирал сложные подъемные краны на порталах, бронепоезда и подвесные мосты, а потом запускал по ним мой игрушечный поезд.
Иногда отец доставал свою коллекцию паровых машин, которые приводились в действие маленьким бойлером, нагреваемым спиртовкой, и я с наслаждением вдыхал запах машинного масла. По выходным мы ходили в Ист-Энд посмотреть на Темзу с ее баржами в доках Св. Екатерины, спускались к реке и на отмели находили обломки глиняных курительных трубок и старые бутылки. Когда я стал постарше, мы каждый вечер совершали долгие прогулки по всему Пимлико. Мы равнодушно проходили мимо аккуратных белых фасадов Томаса Кубитта на главных улицах и сворачивали на Терпентайн-лейн, короткий проулок, который приводил нас к широкой, медленно текущей Темзе напротив электростанции Баттерси. Из всех улиц Лондона Терпентайн-лейн с ее почерневшими от копоти кирпичными домами и крошечными палисадами больше всего напоминает закоулки Южного Уэльса.