Антистерва
Шрифт:
В декабре сорок третьего Василий получил письмо, в котором майор Сергеичев сообщал о том, что его отец, полковник Константин Павлович Ермолов, пал смертью храбрых под Сталинградом.
«Официальное извещение послано супруге, — писал майор, — но, поскольку мы с вашим отцом дружили, то я выполняю его волю и извещаю вас отдельно. Мы с Константином Павловичем так и договорились: кто в живых останется, тот семье дополнительно сообщит. Он просил, чтобы я написал вам. Может, не надо бы, но мне кажется, лучше, если вы будете знать: жизнью ваш отец совсем не дорожил. Это происходило не от бесшабашности — он был взвешенный человек, знающий специалист, и стержень характера у него был крепчайший. Железнодорожное сообщение на Сталинградском
Этот удар оказался не по силам: Василий попал в госпиталь снова, и на этот раз отделаться от инвалидности, которая лишила бы его возможности работать даже в тылу, оказалось очень непросто. Он знал, что выкарабкаться, выздороветь ему помогло единственное стремление: не стать совсем уж никчемным существом; других побуждений к жизни у него не осталось.
В Москву Василий попал только весной сорок шестого вместе с Сыдоруком: их вызвали для отчета по изысканиям, связанным с ураном. Он знал, что это будет его последний приезд в дом, бывший когда-то родным.
Василий с детства был немного дальнозорким, и поэтому сразу увидел, что занавески на окнах квартиры те же, что были всегда, хотя окна шестого этажа трудно было разглядеть снизу, со двора. А может, дело было даже не в дальнозоркости. Сразу же, как только он вышел на площадь трех вокзалов и увидел сказочные купола Казанского, и теремок Ярославского, и европейскую простоту Ленинградского, сердце у него забилось быстрее и перед глазами словно встали волшебные стекла, сквозь которые он видел все отчетливо, как… Как в последний раз.
И так же отчетливо он увидел узорчатые вышивки на оконных занавесках.
— Кто? — раздалось за дверью.
— Открой, Наталья, — сглотнув стоявший в горле острый комок, сказал Василий. — Это я.
Он почувствовал, как она замерла за дверью, как колеблется — открыть — не открыть.
— Открывай, — повторил он. — Не бойся, я ненадолго. Звякнули цепочки; дверь распахнулась. Наталья стояла на пороге, глядя на него исподлобья своими бесцветными, глубоко посаженными глазами. Василий не видел ее почти десять лет, но она совсем не изменилась: тот же взгляд, полный глухой настороженности и недоверия, то же широкое, словно топором вырубленное лицо, те же тусклые соломенные волосы… Теперь, когда отца не было на свете, Василию еще труднее было понять: ну пусть ему нужна была женщина — в постель, к плите, в няньки к сыну, — но почему этой женщиной должна была стать Наталья? Более несходных людей, чем отец и она, невозможно было представить. Она всегда была здесь инородным телом, и ее присутствие делало дом не домом, а местом ночлега.
«А может, ему этого и надо было», — вдруг подумал Василий.
В самом деле, трудно было представить, что отец стал бы искать женщину, похожую на маму…
— Явился… — протянула Наталья. — Ну, и чего тебе надо?
— Ничего мне от тебя не надо, не беспокойся.
Василий вошел в квартиру. Наталья отступила от двери, только когда он отодвинул ее плечом. Она действительно не изменилась, первое впечатление его не обмануло, и вести
Он прошел в комнату; здесь ничего не изменилось тоже.
«Неужели по-прежнему боится?» — Василий даже улыбнулся, хотя ему было совсем не весело.
Когда-то отец запретил супруге что-либо менять в этом доме. Запретил, как обычно, без объяснений, да Наталья никогда и не требовала от него никаких объяснений: она его панически боялась, поэтому ни одна безделушка на мамином письменном столе, ни одна книжка на полке, сколько Василий себя помнил, не была сдвинута ни на сантиметр. И вышитые занавески мачеха только стирала, хотя они были уже совсем ветхие и их, наверное, в самом деле пора было обновить.
Занавески подарила маме какая-то деревенская женщина, когда она в восемнадцатом году ездила под Смоленск, чтобы поменять свои платья на муку, и ее чуть не расстрелял командир заградотряда.
— И жалко, что не расстрелял змеюку, — всегда добавляла Наталья в этом месте своих воспоминаний, рассказывая маленькому Ваське о его матери.
Но занавески на окнах не меняла.
— Где отца похоронили? — спросил Василий, с трудом отрывая взгляд от стоявшей на столе посеребренной глиняной птицы; круглолицый Сирин смотрел на него так же таинственно, как в детстве.
— Да уж до Кремлевской стены не дослужился! — со знакомой злобой произнесла Наталья. Василий немного удивился: раньше ее злоба не проявлялась по отношению к мужу. — Где убили, там и закопали, как собаку. Ты небось за наследством приехал? — Злоба клокотала в ее голосе так, словно Наталья полоскала горло. — А вот тебе! — Она резко выбросила вперед руку со сложенной фигой. — Он за свою жизнь нитки собственной не нажил! С его работой мог бы на золоте есть, так куда-а там — ничего ему было не надо, все только Аськино берег, как в музее каком. А что меня голую-босую оставил, это ему по херу! Я вам всегда была прислуга, что ему, что тебе. Так вот же хрена ты теперь получишь, а не наследство! Если хочешь, в Сретенское поезжай, — вдруг усмехнулась она. — Может, там тебе что и обломится. Там папаши твоего родовое гнездо, дом от деда его остался справный, ничего не скажу. Он же меня на всю войну туда отправил, хоть и мог бы по-людски на юга пристроить. Отсиделась бы не хуже тебя, в тепле-то! А в деревне этой чуть с голоду не подохла, бывало, одни яблоки жрала с ихнего сада ермоловского, чтоб ему сгореть.
— Замолчи, — поморщился Василий. — Где Тоня?
— А тебе что? — насторожилась Наталья. — Думаешь, с нее что получишь? Померла Тонька! — с необъяснимым торжеством заявила она. — Нечего тебе ее сторожить.
— Как… умерла? — растерянно проговорил он. — От чего?
— Ас голодухи!
— С какой еще голодухи?! Ты что, аттестат отцовский не получала?
— Твое какое дело, чего я получала, чего не получала? Сколько денег он тебе перегнал, не счесть, еще и аттестат полковничий надо было тебе пересылать?! — прошипела Наталья. И добавила со злым упорством: — Захворала Тонька и померла. Нету у тебя родни! — выкрикнула она. — И прав на квартиру никаких нету, ты с нее еще до войны выписался. Я к адвокату ходила, он сказал. Так что езжай, откуда приехал, и дорожку сюда забудь.
Василию всегда казалось, что у Натальи существует какой-то свой русский язык: вроде бы все слова звучат знакомо, но смысл у них совсем другой. Вот и теперь — в его вопросе о сестре она расслышала только покушение на полковничий аттестат.
— И как он только жил с тобой, а? — медленно выговорил Василий.
Это было единственное, что его еще интересовало в связи с этой женщиной.
— Говорю же, в прислуги нанял дуру деревенскую, — усмехнулась она. — Днем постель стираю-глажу, ночью на той постели передок подставляю. Хорошо он устроился, папаша твой! Думал, от милицейских один раз укрыл, так я ему всю жизнь обязанная. — Тут Наталья замолчала, словно поперхнулась.