Антистерва
Шрифт:
— Когда папа меня в роддом вез на такси, нас тоже остановили, — вспоминала она. — Сказали: ну и что, что беременная? Хлопок соберет, пользу стране принесет, тогда пусть рожает себе сколько хочет.
— И что? — спрашивала Лола.
— Папа мне не дал собирать. Пистолет у милиционера отобрал и сказал, что ему плевать, что в тюрьму сядет — сначала его убьет.
— И милиционер вас пропустил? — смеялась Лола; она могла слушать эту историю бесконечно.
— Пропустил. Какая ему радость была бы, чтобы папа в тюрьму сел? Он сам ведь уже мертвый был
Все это вспомнилось сейчас, в огромном чужом городе, в котором не было никакого поля.
— Это просто название, — улыбнулся папа. — В Москве много таких названий. Есть переулок Сивцев Вражек. Есть Никитские ворота, есть Арбатские, хотя никаких ворот там нет, это просто площади. Маленькая… — вдруг сказал он. — Может, задержимся еще совсем чуть-чуть? Или ты очень устала?
— Я не устала. — Она помотала головой. — Поехали куда хочешь.
— Не то чтобы хочу… Но поехали.
Улица, на которую они вышли из метро, называлась улицей Чехова. Лола научилась читать в три года, а «Каштанку» прочитала перед самой поездкой в Москву, поэтому обрадовалась знакомому имени, написанному синими буквами на белой табличке.
Они дошли до самого конца этой улицы, и папа остановился возле углового дома, который показался Лоле необыкновенно высоким и необыкновенно красивым. Он был желто-белый и даже в сумерках — как солнечный праздник. Пока она разглядывала лепные узоры вокруг окон, папа медленно пошел через двор. Спохватившись, Лола побежала за ним. Он ее даже не заметил — стоял, запрокинув голову, смотрел вверх на светящиеся окна. И то, что он не замечает ее присутствия, не обидело Лолу, а только испугало.
— Па… — тихо произнесла она. — Мы зачем сюда пришли?
— Зачем? — Он вздрогнул, потом улыбнулся. — Я и сам не знаю. Не сердись. Сейчас поедем в гостиницу, отдохнешь.
Лола никогда не понимала, что происходит от папиной улыбки с ее сердцем. Папины глаза — большие, карие — когда он улыбался, зажигались золотыми огоньками. Только улыбался он очень редко.
— Я совсем не устала, — повторила Лола. — Но мне тебя жалко. Почему ты стал такой печальный?
— Я здесь родился, — сказал он. — Здесь жили мои родители. Отсюда моя мама уехала за границу, и я никогда ее больше не видел. Отсюда мой папа ушел на войну. Он погиб, и я с ним даже не простился. Это очень тяжело, дочка.
— А кто здесь теперь живет? — спросила она.
— Теперь — не знаю.
— А ты зайди и спроси, — предложила Лола. — Это же твой дом, да?
— Уже нет.
— Все равно, — сердито сказала она. — Если кто-нибудь где-нибудь жил, то он и потом может туда прийти. Вот тетя Лютфи раньше в нашем доме жила, она же приходит, хотя в ее квартире теперь тетя Зоя живет. Значит, и ты можешь!
— Наверное, могу. Но не хочу.
— Почему? — не отставала Лола.
— Потому что… Потому что — какая польза человеку, если он приобретет весь мир. а душе своей повредит?
— Душе своей — что?.. — растерянно переспросила она.
— Пойдем. — Папа взял ее за руку. — У тебя же завтра день рождения,
— В какой ресторан? — сразу заинтересовалась Лола. Она не то что никогда не бывала в ресторане, но и не знала, что это такое. Только догадывалась, что это вроде столовой — раз там обедают. Но, наверное, ресторан настолько же красивее столовой, насколько вот этот дом в Москве, где папа родился, красивее того дома, в котором они теперь живут в Душанбе.
— Мы пойдем в ресторан «Славянский базар», — сказал он. — Папа мне рассказывал, что моя мама этот ресторан любила. Там пекли очень вкусные пирожки, они назывались расстегаи.
— Расстегаи лучше, чем мамина самбуса? — недоверчиво спросила Лола.
Слоеная самбуса, которую мама жарила в раскаленном хлопковом масле, тоже таяла во рту, и Лола почему-то обиделась на эти неведомые расстегаи, о которых папа рассказывал так, словно ничего вкуснее их на свете не бывает.
— Мамина самбуса, конечно, самая лучшая. — Он снова улыбнулся. — Но мы завтра все-таки попробуем и расстегаи тоже, ладно?
— Ладно, — важно кивнула Лола. И, зажмурившись, добавила: — Я с тобой куда хочешь пойду. Я тебя люблю!
— Я всегда это чувствую, моя родная, — сказал он". — Как бы я жил, если бы не это?
ГЛАВА 5
Война закончилась, для него даже не начавшись.
Сначала у Василия еще оставалась надежда, что с него снимут ненавистную бронь и пошлют на фронт, но зимой сорок второго — той зимой, когда умерла Елена, — эта надежда развеялась окончательно. Он снова попал в госпиталь через месяц после того, как выписался оттуда.
— Сердечко-то у вас никуда, молодой человек, — сказал тот самый Прокопьев, который был, по словам главврача, и швец, и жнец, и на дуде игрец вследствие своего огромного опыта и нехватки специалистов. — Толком вас здесь обследовать, конечно, невозможно, но поверьте: это у вас врожденное. Порок аортального клапана. Но ничего, — успокоил он, заметив, как изменилось лицо Василия. — С этим не враз помирают, еще до старости проживете с дорогой душой. Конечно, придется поберечься. Но при всем обережении пешком ходить побольше. Движение — это жизнь. Для вас в прямом смысле слова.
— Мне бы на фронт, — мрачно пробормотал Василий. Прокопьев только хмыкнул.
— А вот это, юноша, лучше сразу из головы выкинуть. Волнения вам не показаны, особенно пустые. С вашим заболеванием не воюют. Скажите спасибо, если инвалидность не дадим. Вы у нас кто по специальности?
Инвалидность ему, к счастью, не дали, но радости в этом было мало.
«Год прошел, как сон пустой», — эти слова из пушкинской сказки то и дело всплывали в памяти, сопровождая все, что он делал в этот бесконечный год: готовился к летним изысканиям, потом, летом, занимался геологоразведкой — уже не на Язгулемском хребте, а в Карамазоре, где тоже обнаружились урановые руды…