Антология французской басни. I. Шарль Перро. Версальский лабиринт. Жан-Жозеф Ваде. Басни.

Перевод и предисловие Ганса Сакса

Редактор: Анастасия Ладанаускене

Дорогой читатель! Книга, которую ты держишь в руках – лишь начало большого труда по составлению и публикации многочисленных и объёмных трудов французских баснописцев, и ныне под одной обложкой собрали мы произведения баснописцев, похожих друг на друга словно волна и камень, лёд и пламень, стихи и проза – Шарля Перро и Жана-Жозефа Ваде.

Сын парижского адвоката

Парламента, брат архитектора, протеже первого министра Кольбера при дворе Людовика XIV, генеральный контролёр сюринтендатства королевских строений (вот уж «век при дворе – и сам немножко царь»!). И сын мясника из Пикардии, протеже Эммануэля Армана де Виньеро дю Плесси-Ришельё, тогда ещё герцога д'Аженуа, снискавший лишь королевскую пенсию, не доживший до сорока. Возможно ли найти более разные судьбы? Тяжеловесный, словно Карл Росси, Перро. И Ваде, пластичный, словно архитектура Чарльза Камерона. Не удивляет ли вас, дорогие читатели, столь разительный стилевой контраст? Я уж молчу о разнице в содержании: предельно дидактичный Перро, поучающий манерам поведения при дворе в «улыбательном духе» с немалой дозой эротизма, и предельно демократичный, даже социалистичный Ваде, выплёскивающий на страницы язык улиц и площадей, басни которого лишены эротизма, но всё же глубоко интимны.

И вместе с тем они – продукты эпохи: Перро вместе с Лафонтеном и Бенсерадом стояли у развития классицизма, ещё не очистившись до конца от барочной скорлупы, а Ваде уже привносил, мешая штили, в классицизм нотки сентиментализма.

И как не собрать два полюса одного стиля под одной обложкой? И как не воспользоваться возможностью выпукло показать, сколь разным может быть французский классицизм? И именно поэтому волна и камень, лёд и пламень…

Ведь так интересней, не правда ли?

Любая форма материи – и человек здесь не исключение – стремится к состоянию покоя: вода течёт вниз, сыпучие вещества образуют конус, странники предпочитают путь наименьшего сопротивления и даже высшая нервная деятельность стремится к автоматизму и повторяемости. Стоит ли удивляться тому, что общество, как и прочие формы материи, стремится постоянно сделать из настоящего некую итерацию прошлого (хотя, говоря объективно, вполне справедливо)?

Именно поэтому в искусстве и возник классицизм, правивший бал с середины XVII до начала XIX века. Одной из примет стиля стали многочисленные отсылки к литературе эпохе античности, а также различные её интерпретации. В особенности досталось Эзопу: короткий и простой сюжет басен, почти афористичное сжатие и при этом претендующая на мудрость глубина мысли идеально вписывались в мольеровский императив: «Развлекая – поучай, поучая – развлекай!», отчего количество интерпретаторов составит, пожалуй, несколько десятков, если не добрую сотню: достаточно вспомнить Жана де Лафонтена и Ивана Андреевича Крылова, а уж подражателям их и вовсе несть числа. Теперь хотелось бы вернуться к самому баснописцу.

А был ли Эзоп? Или это очередной литературный Франкенштейн вроде Козьмы Пруткова? Многие спорят об этом

до сих пор. Первым существование Эзопа поставил под сомнение Мартин Лютер, а после и филологи подлили масла в огонь; теперь же многие максимум что говорят, так это то, что у Эзопа был прототип. Хотя так ли это важно? Образ же получился, и какой! Одна только внешность чего стоит! «С виду он был урод уродом: для работы негож, брюхо вспученное, голова что котёл, курносый, грязный, кожа тёмная, увечный, косноязычный, руки короткие, на спине горб, губы толстые – такое чудовище, что и встретиться страшно. А ещё того хуже – был он немой и совсем не мог разговаривать». А уж мысли!

Самое интересное в баснях Эзопа – их матричность. Разберём басню «Мышь и лягушка» и её переводы и интерпретации.

Эзоп

Сухопутная мышь на свою беду подружилась с лягушкой. И лягушка, задумав дурное, привязала лапку мыши к своей лапе.

Сперва они вышли на сушу, чтобы закусить полевыми колосьями; но потом, когда они приблизились к берегу пруда, лягушка при виде воды воспрянула духом, закричала «брекекекекс коакс!» и потащила мышку за собою прямо в глубину.

Несчастная мышь, наглотавшись воды, раздулась, умерла и поплыла по пруду, привязанная к лягушкиной лапе.

Её заметил коршун и схватил в когти; а лягушка на привязи потащилась следом за нею и сама так же досталась на обед коршуну.

[Даже и у мёртвого есть защита, ибо божественная справедливость надзирает над всем и, воздавая мерой за меру, блюдёт равновесие.]

Перевод Михаила Гаспарова

Перро и Бенсерад «Версальский лабиринт»

Желая утопить крысу, лягушка предложила ей прокатиться на своей спине через всё болото. Одну из лап она привязала к крысе – для безопасности, но на самом деле для того, чтобы утянуть на глубину. Коршун увидел сверху тонущую крысу, вытащил её, а заодно и лягушку да съел обеих.

Всё предательство – или позор, или гнусь:

И обман для победы не избавит от бед.

Как бы всё хорошо ни обставить, боюсь,

Что предатель однажды погибнет вослед.

Перевод Ганса Сакса

Бенсерад «Басни Эзопа в катренах»

Лягушка с крысой посреди болота повстречались

Да о своих делах сосредоточенно общались.

Тут коршун налетел на них —

И съел двоих.

Перевод Ганса Сакса

Их современник Жан де Лафонтен

«Кто хочет обмануть другого, тот нередко

Сам попадается», – сказал Марлен давно.

Сужденье это очень метко,