Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10
Шрифт:
А между тем, почти вся Васильевская часть была «на газу»: из двух приблизительно с половиной тысяч электрических фонарей, установленных в Петербурге, на нее приходилось… менее полусотни! Впрочем — и это тоже было известно Можайскому, — и с электрическим освещением не всё и не везде обстояло гладко: если на том же Невском на каждый фонарь приходилось — в среднем — по восемьсот уатт переменного тока, а средняя полезная сферическая сила света достигала полутора тысяч NK свечей, то в Нарвской и Рождественской частях установка аж тысячи восьмисот таких же фонарей обернулась «катастрофой» — на лампу пришлось лишь восемьдесят семь уатт, а сила света едва достигла… двадцати пяти NK свечей! На этом фоне полсотни фонарей Васильевской части смотрелись вполне достойно: по триста шестьдесят уатт и более чем по семь с половиной сотен NK свечей на фонарь.
Но линия — «огазованная», а не с электричеством —
Вообще начало марта в этом году выдалось необычайно теплым, что было особенно удивительно после морозных масленичных дней и последних дней февраля [1] . Движение по улицам активизировалось, но с ним и стало больше мелких происшествий, причем далеко не всегда мирного характера. А в первую аккуратно оттепель случились и беспорядки на Невском проспекте, отозвавшиеся и в Васильевской части: иных из заводил — а может, и просто участников (Можайского, говоря откровенно, всё это больше раздражало бессмысленностью хлопот, чем взглядами сторон) — вылавливали на здешних фабриках и в здешних домах, облюбованных студентами и теми, кто в студенческой среде находил укрытие. С другой стороны, оттепель принесла облегчение пожарным: за первую неделю марта не случилось ни одной тревоги, тогда как в феврале команды выезжали пять раз, причем один раз потребовался сбор сразу пяти частей.
1
1 Все даты по «старому стилю».
— Не благоволите ли извозчика, вашсъясть?
Можайский обернулся на голос и оказался лицом к лицу с городовым: городовой отошел с угла, заметив вышедшего из парадной и вставшего словно вкопанного «нашего князя», как ласково и с уважением называли между собой Можайского нижние чины его участка.
— Спасибо, Семён, не нужно: домой пойду.
Семён с пониманием козырнул, а на его лице, хотя, как говорится, ни единый мускул на нем и не дрогнул, промелькнуло довольное выражение: «нашего князя» любили не просто так; в том числе и за то, что Можайский знал по именам всех своих подчиненных, никогда не путался в них, знал обо всех подчиненных ту самую подноготную, которая единственно и составляет подлинное удовольствие каждого — имя, прозвание, семейное положение и сами семейные обстоятельства: имена супруг их и детей, их возраст и дни рождения, болезни, шалости и тысячи еще всех тех мелочей, что каждого человека делают индивидуальностью. Но самое поразительное — и лестное для подчиненных — было в том, что пристав ничего не забывал, не выкидывал из головы информацию о людях даже тогда, когда эти люди переставали быть его подчиненными: текучка в наружной полиции была велика; сегодня — городовой, а завтра — случайный прохожий. И вот с таким-то случайным прохожим Можайский мог поздороваться — по имени — и порасспрашивать о состоянии дел, о самочувствии домашних, о том, с каким успехом посещает училище сын. При этом в князе не было ни панибратства, ни фамильярности: «наш князь» был сдержан, но даже в сдержанности этой чувствовался искренний интерес.
Было время — тогда Можайский только получил назначение в участок исправляющим должность участкового пристава, — когда людей сбивало с толку странное сочетание его постоянно хмурого выражения лица и постоянно улыбающихся глаз. Люди пытались найти объяснение в фальшивой натуре, в двуличии, в порочной неискренности. Даже старший помощник Можайского однажды признался помощнику младшему и письмоводителю в том, что чувствует себя не в своей тарелке от этой застывшей «глазной» улыбки под нахмуренными бровями: «Финикийский божок какой-то, честное слово… воля ваша, господа, а я так и вижу сожранных им младенцев!» Положение усугублялось и тем, что Можайского доселе никто из новых сослуживцев не знал, а титул, древнее имя и гвардейские погоны как бы призывали к дистанции — подчеркивая разницу замеса; идею того, что далеко не все люди слеплены из одного и того же теста.
Но князь водворился в «казенной» — оплачиваемой ведомством — квартире при участке. В обиходе был сдержанно-прост. Не мёл метлой, хотя и спрашивал строго, а мог и вовсе нелицеприятно. Не лез в запутанную паутину обилия «частных» делишек: взаимоотношений между чинами; между
История эта была короткой, но бурной. В один ничем другим непримечательный день Можайский — после обычного доклада околоточных — велел задержаться имевшему почтенный и весьма — при двух медалях за усердие! — заслуженный вид надзирателю, а несколько мгновений спустя в кабинет вошел и старший городовой того же околотка. Что случилось дальше и как развивались события, никто из сослуживцев не видел, а сами надзиратель и городовой рассказали далеко не все. Из опущенных ими подробностей наиболее интересен факт быстрого, без предваряющих слов и объяснений, мордобоя: встав из-за стола и приблизившись к стоявшим навытяжку чинам, Можайский молча, двумя ударами — по удару на каждого — сбил их с ног, а когда они попытались подняться, еще раз. Вернувшись за стол и глядя с казавшейся при таких обстоятельствах особенно жуткой улыбкой в глазах, Можайский спросил:
— Понятно?
Ни надзиратель, ни городовой непонятливости не проявили, ответив хором:
— Так точно, ваше сиятельство!
Дня через три-четыре старший помощник удивленно рассказывал младшему:
— Ни за что не поверишь! Зашел я сегодня в Анькин, так и минуты не прошло, как подкатил ко мне самолично Петр Николаевич. И давай вопросами сыпать: что да как, и с чего бы Дудин девку перестал стращать, и о нашем, — кивок на дверь кабинета, — всё выспрашивал: серьезно ли он? Будет ли так продолжаться? Или просто под настроение случилось?
— Да что случилось-то и под какое настроение?
— Вот! — старший помощник внезапно улыбнулся. — Я тоже был ошарашен и ничего не понимал. Так и спросил Петра Николаевича: «в чем дело-то, мол, уважаемый?» А он возьми, да соловьем и залейся: «Ну как же, Вадим Арнольдович, как же? Наташа-то под надзор пошла! И Дудину прямо в лицо заявила: шиш тебе, Лука Лукич, а не отступные, самой не хватает, от братца больного отнимать не буду! И вот вам крест, господин коллежский асессор, Егор, городовой, Павлушу сюда привел — да вон он, сами извольте видеть — и попросил озаботиться: хоть инвалид, да на какую-никакую работу способен! Мальчонка-то и впрямь смышленый…» Смотрел я, слушал, глазами и ушами хлопал, а Петр Николаевич на нашего тем временем съехал. «Вы, Вадим Арнольдович, меня знаете: повидал я этакого и всякого. Что к чему представить могу. И концы с концами увязать — тоже. Князь этот ваш поработал! Но вот с чего бы? Не с той ноги встал? Хорошее настроение приключилось? Милосердие в душе обнаружил?»
Старший помощник снова заулыбался и замолчал. Младший, по-прежнему ничего не понимая, поторопил с рассказом:
— Что за околесица? И каким тут боком Можайский? Не томи!
Старший перестал улыбаться. Его лицо стало серьезным. В глазах — вольно ли, нет ли: на тот момент неизвестно — засветилось уважение:
— Всё просто. Помнишь Дудина с Егором третьего дня с помятыми мордами? «Покровительство» они Наташе — Петр Николаевич сказал — оказывали. За мзду изрядную. Пугали надзором. Братом душу выматывали. Бедная девка уже и не знала, что делать и как развязаться: хоть в прорубь с Николаевского кидайся! А Можайский узнал… как, от кого — не спрашивай: ни я не знаю, ни Петр Николаевич пока не выяснил. И «побеседовал» с ними: просто и по-свойски. Теперь что Дудин, что Егор…
— Злобу затаили?
— Как бы не так! Словно подменили шельмецов. Дудина давеча у Трех Святителей видели. А Егор утайкой на образок в Анькином крестился: Петр Николаевич так и обомлел!
Еще недели через три, а может быть, и через месяц, в течение которых настроение в участке почти физически ощутимо колебалось, старший помощник Можайского принес годичной приблизительно давности номер LeTempsс отчеркнутой заметкой:
ARRIVEE DE PAQUEBOTS
On nous telegraphie de Marseille
Le paquebot “Glasgow”, courier d’Extreme-Orient, qui devait toucher Bombay, mais qui a brule cette escale a cause de la quarantaine qu’il aurait encourue, est arrive la nuit derniere a Marseille avec 526 passagers, parmi lesquels plus que 300 passagers et hommes d'equipage du voilier francais naufrage “Athene”. Par le “Glasgow” rentre egalement le commandant de la garde imperiale russe prince George Mojaisky.
Comme toute la France a deja sue, M. Mojaisky a montre de la vaillance sans precedent pendant du sauvetage des noyes: en depit des blessures serieuses de la tete, il etait d’un grand secours pour chacun auquel il se trouvait. Au moins trente! homes, femmes et enfants sont devenus la vie a lui.