Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10
Шрифт:
— Напали? Где? Когда? На кого именно из наших друзей?
— На Сушкина и Любимова, — ответил Можайский. — В Петербурге. Сразу же после нашего с вами, Владимир Арнольдович, отъезда…
Можайский полуобернулся — так, чтобы лучше видеть Анутина — и пояснил специально для генерала:
— Сушкин — репортер из Листка…
— Как же, как же! — немедленно отозвался Владимир Львович. — Читаю, знаю…
— Любимов — мой младший помощник.
Лоб Владимира Львовича пошел морщинами, во взгляде появилось сомнение узнавания — то ли узнал, то ли нет, но имя вроде бы знакомое:
— Постойте! — Владимир Львович решил уточнить. — Любимов… Не сын ли это Славы Любимова? Он по какому ведомству: гражданскому или военному?
—
— Николай?
— Да.
— Значит, он!
Можайский смотрел на Владимира Львовича своими улыбающимися глазами и явно ожидал продолжения. Владимир Львович не замедлил:
— Слава — тоже мой бывший сослуживец… мир его праху! Отличный был человек. Николая, по большому счету, я и не знал никогда, но наслышан о нем: пока Слава был жив, мы переписывались…
— Переписывались?
— Да. Выйдя в отставку, он поселился в имении: дела уж больно расстроены были. Так что видеться — мы не виделись, но связь не теряли. Он писал мне, что сын пошел по его стопам: училище и всякое такое… а потом всё кончилось: Слава умер, и последнее, что я узнал — Николай был выпущен в полк. Однако в последнее время до меня стали доходить слухи, что у нас в участке — на острове я имею в виду [629] — появился резервист с такою же точно фамилией. Фамилия, конечно, не редкая, но слишком уж много совпадений было в доходивших до меня слухах. Одно только не сходилось: с чего бы Николаю полк на полицию променять? Но…
629
56 На Васильевском.
— В полиции ныне опасностей больше, — совершенно серьезно сказал Можайский.
Владимир Львович понял мгновенно:
— Ах, вот оно что!
— Именно.
— Значит, никаких сомнений: это — сын Вячеслава!
Можайский кивнул и собрался что-то еще сказать, но тут вмешался Гесс:
— Господа! — воскликнул он. — Всё это замечательно, но что с ними?
Можайский перевел взгляд на Гесса:
— Сушкин в порядке, поручик — в больнице. Он ранен, и весьма тяжело. Ему разбили голову. А еще он подхватил пневмонию. Борьба за него идет не на жизнь, а насмерть.
— Но как это случилось?
— Их угораздило попасть в притон на Голодае.
— Но зачем, прости, Господи?!
— Сушкин предложил.
— Сушкин?
— Да.
Гесс смотрел на Можайского с тем выражением удивления на лице, какое иногда имитируют клоуны в цирке. Только было это совсем не смешно, и никто поэтому не смеялся.
— Сушкин, — сухо пояснил Можайский, — когда-то познакомился с владельцем этого притона. Более того: владелец помог ему в кое каких мелочах, хотя и неприятностей с его подачи тоже хватало. Зачем Сушкин потащил туда поручика — одному Богу ведомо, но для нас важно другое. Нам, господа, — Можайский обратился уже к обоим — не только к Гессу, но и к Владимиру Львовичу, — невероятно повезло!
— Как?!
— Звучит, конечно, странно, — согласился Можайский, — но, тем не менее, это действительно так: нам повезло.
— Ушам своим не верю!
— Но поверить придется: слушайте.
И тогда Можайский рассказал о ставших ему известными из письма фактах, считая и те, что относились к фальшивым бумагам.
— Не подлежит сомнению явная связь между этим… скажем так: синдикатом… и организацией Кальберга. Синдикат выкупил — представляете? — не получил, а именно выкупил у Кальберга фальшивые облигации. Как рассказал Сугробин — его взяли сразу же после того, как Сушкин дал собственные показания, — сделка прошла по щадящим условиям: пять копеек за рубль. Таким образом, на руках у синдиката оказалось бумаг на сто миллионов, а заплачено за них было пять миллионов. Деньги тоже немалые, но куда больше должна была стать прибыль с выручки.
— Но зачем Сугробину всё это вообще понадобилось?
Можайский только руками развел:
— Жадность, я полагаю.
— Значит, Кальберг…
— Да: Кальберг ловко всё просчитал. После первых неудач с фальшивыми облигациями он призадумался. Его — это, конечно, еще предстоит выяснить, но, думаю, так оно примерно и было… его, повторю, наниматели забили тревогу: фальшивки нужно было внедрить! Кровь из носу, но — нужно. Из всех… нехороших сил, на какие Кальберг мог положиться или с какими мог без труда вступить в контакт, он обратил внимание на две: на преступный синдикат Сугробина, созданный едва ли не по образу и подобию итальянской мафии, и на доморощенных революционеров, не только вечно испытывающих нужду в деньгах, но и также готовых якшаться с любою сволочью, какая только пообещает им поддержку. Так он вышел не только на графа, но и на подполье. А в подполье его идею — он предложил организовать профессиональную типографию — подхватили с радость. Кальберг пообещал поставить оборудование и подбросить материалов: краску, бумагу… в общем, всё, что необходимо для почти безразмерной печати провокационных листовок, брошюр и книг. В обмен же потребовал привлечь настоящих мастеров, способных создать и оттиски государственных ценных бумаг. Подпольщики согласились. Так заработала самая массовая столичная типография экстремистов, а Кальберг получил великолепного качества фальшивки.
— И…
— Нет. Распространить самостоятельно он эти бумаги не мог: слишком велик объем и слишком велик риск — ведь после провала своих первых опытов он уже находился под наблюдением известных персон, причем под наблюдением именно по этому вопросу. Поэтому он и решил положиться на врожденностью жадность тех, для кого деньги не средство, а вечная цель. То есть — на преступников. Но, разумеется, простые уголовники ему также не подходили: что могут сделать простые уголовники? — ничего! А вот синдикат Сугробина — совсем другое дело! Была всего лишь одна загвоздка: Сугробин, каким бы негодяем он ни был, мог, что называется, и мать родную за несколько тысяч продать, но торговать Россией — это вряд ли.
— Подождите! — Владимир Львович. — Вы хотите сказать, что целью бумаг был подрыв нашей экономики?
— Конечно. Что же еще? Но не просто экономики. Хозяева Кальберга собирались нанести удар по самому важному сектору — доверию к займам. Представляете, насколько сильно было бы подорвано это доверие, окажись на руках у граждан сто миллионов в фальшивых облигациях?
Владимир Львович невольно побледнел, представив себе последствия.
— Спасло нас только чудо. Бумаги не успели поступить в обращение из-за… того же всё Сушкина, господа!
Гесс и Владимир Львович переглянулись.
— Этот чудак настолько серьезно воспринял просьбу Сугробина помочь ему в деле улучшения быта кладбищенских служителей, что взялся за проблему не за страх, а на совесть. Он, обивая пороги различных ведомств и распихивая по редакциям свои статьи, достал всех и каждого так, что даже выражение «сидит в печенках» не могло бы в полной мере описать, как именно он надоел людям! Сушкин добрался даже до Павла Ивановича Лелянова, который был вынужден собрать внеочередное собрание гласных городской Думы и — по итогам — создать профильную комиссию… в общем, господа, наш борзописец — долгих ему лет! — катая снежки, накатал такой огромный ком, что этот ком, покатившись, начал сметать все прежние порядки. Сугробин не ожидал ничего подобного: он думал, что обойдется мелочами, ерундой — где-то крышу подновят, где-то краской пройдутся… но вышло совсем иначе.