Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10
Шрифт:
«Даже странно, — думал Вадим Арнольдович, — что Юрий Михайлович этого не замечает!»
Гесс, разумеется, ошибался: Можайский, обнаружив план в «дворцовом» столе, насторожился отнюдь не меньше своего помощника, причем у него как раз для этого имелся куда более веский повод. Дело в том, что он уже осматривал все ящики и прочие места, в которых было бы можно обнаружить что-нибудь интересное, и этого плана раньше не было нигде! Сам собой напрашивался вывод: план подбросили. И вывод этот оказывался тем более занятным, что подбросивший как будто заранее предполагал, как повернется дело: о театре-то Можайский узнал только
Но эти размышления, пугавшие его самого, Можайский держал при себе: осторожность мешала ему поделиться ими с Гессом. Возможно, не потому, что остаться с Гессом наедине было бы невежливо по отношению к Владимиру Львовичу, а потому, что Можайский знал, как его помощник отреагирует на такую новость. Вадим Арнольдович наверняка начал бы протестовать против необдуманных поступков и постарался бы доказать невозможность следовать путем, подсказанным новым неизвестным игроком. Можайский так и слышал эти возражения: в лучшем случае — арест по какому-нибудь тяжкому обвинению, в худшем — смерть. И наверняка — бесчестие!
По всему выходило так, что оба они — и сам Можайский, и Вадим Арнольдович — оказались пешками в чужой игре. Причем, что самое неприятное, выходило и так, что пешками их вовлекли в игру еще тогда — на вокзале, когда Можайского задержали, а Гесса якобы не заметили. И вся эта возня, все эти нелепые передвижения, Флориан, неожиданные встречи… Вот взять, к примеру, Владимира Львовича: что он несомненно тот, за кого себя выдает — факт. Но откуда он так вовремя появился? Молжанинов вызвал письмом? И прямиком туда, где Владимир Львович мог встретить Гесса, чтобы для начала прогуляться с ним к театру, а потом и попасть к самому Можайскому?
А Талобелов? Зачем он вообще пришел в кафе? А главное — зачем повел себя настолько нелепо? Уж кто-кто, а Талобелов был совсем не тот человек, чтобы сначала в растерянности постоять с отвисшей нижней челюстью, а затем убежать, сверкая пятками! Скорее уж он сделал бы так, что это Гесс куда-нибудь помчался!
Но… разве Гесс никуда не помчался? Помчался! И еще как!
А эти неумелые действия полицейского агента и карабинеров?
— Скажите, Вадим Арнольдович, они что же: и по номерам не прошлись?
Гесс, отвлеченный от собственных невеселых мыслей этим неожиданным вопросом, не сразу понял, о ком и о каких номерах спросил Можайский, но поняв, подтвердил:
— Нет. Портье…
— Ну да, ну да… конечно!
Владимир Львович внимательно посмотрел на одного, на второго и вдруг констатировал:
— Не нравится мне выражение ваших лиц, господа!
Можайский вздрогнул: давно уже никто ничего не говорил ему о его изуродованном лице, на котором вечной памятью о морской трагедии застыло несменяемое мрачное выражение. Однако Владимир Львович, и сам поняв, что его слова прозвучали очень двусмысленно и даже неприлично, поспешил исправиться:
— У вас такой вид, словно вы о чем-то подозреваете,
Можайский и Гесс поневоле окинули друг друга взглядами, а потом разом посмотрели на Владимира Львовича.
— Неужели и вправду заметно? — спросил Можайский.
— У меня действительно такое выражение лица? — спросил Гесс.
Владимир Львович дважды кивнул: Можайскому и Гессу.
— Ну, господа, не томитесь: выкладывайте! Что у вас еще приключилось?
Первым выпалил Гесс:
— Это засада!
Владимир Львович кивнул в третий раз:
— Согласен! А вы что скажете, Юрий Михайлович?
Можайский на мгновение закусил свою нижнюю пухлую губу, как бы решая — ответить прямо или нет, но все же ответил:
— Согласен в Вадимом Арнольдовичем. А что скажете вы?
Владимир Львович кивнул в четвертый раз, принимая вопрос — и акцент в вопросе — как должное:
— Я полагаю так же. Это — засада, господа. Нас заманивают в ловушку, но ситуация такова, что мы не можем проигнорировать приглашение. Партия составлена грубовато, но выверено. Мы — не только вы, но и я — зачем-то понадобились тем, кто эту партию разыгрывает. Были приложены явно немалые усилия для того, чтобы всё обернулось именно так, как мы видим это прямо сейчас. Наша задача — встроиться в партию, но не пешками. Весь юмор заключается в том, что не только мы понимаем это, но и те, кто нас решил подергать за веревочки. Они знают, что мы знаем. Вы понимаете?
— Что вы предлагаете?
Владимир Львович усмехнулся:
— Ничего. Или, если угодно, я предлагаю не миндальничать.
Владимир Львович снова достал револьвер и положил его на стол поверх планов.
— Вы предлагаете… стрелять?
— Ни в коем случае. Но я очень хочу посмотреть в глаза Семёну, а сделать это — я понимаю так — без… устрашения не очень-то получится. Или получится, но не с той позиции, с какой хотелось бы мне. Говоря проще, я предлагаю не стесняться с насилием, но постараться всё же до кровопролития не доводить.
Можайский посмотрел на Гесса:
— А вы что думаете?
Гесс резким движением руки выдернул из-под револьвера планы, аккуратно сложил их и, протянув Можайскому, ответил так:
— Я предлагаю действовать дерзко и просто. Давайте просто явимся в этот чертов театр — ни от кого не скрываясь и ничего не тая — и собственными глазами посмотрим, что в нем происходит! Собрание назначено на вечер — если, разумеется, верить письму Молжанинова к Владимиру Львовичу. Оружие при нас — или при Владимире Львовиче — не более чем ответ на просьбу самого Молжанинова. Помните? — он сам попросил вооружиться. Если к нам и возникнут какие-нибудь претензии, у нас будет что на них возразить. Будет у нас и преимущество — честность. В то время, как остальные явно темнят и плетут запутанные интриги, мы окажемся едва ли не единственными, кто лукавству противопоставит прямоту. А в таких случаях — когда все вокруг уже вконец изолгались — прямота производит эффект слона в посудной лавке: кто не спрятался, слон не виноват! И если я не ошибаюсь, нет ни у кого каких-то верных средств против оказавшегося в лавке слона!