Антология осенней мистики

Пэн Лери

На лбу Екатерины выступил пот.

«Только бы не помешала, только бы не помешала», – заклинала она, стягивая последние кровоточащие куски.

Митя вскрикнул.

Екатерина сделала последний стежок, и иголка растворилась в ее руках. Работа была сделана.

Она открыла дверь одновременно с Карповой, которая невидящим взглядом скользнула по Екатерине и бросилась к постели сына. Митя открыл глаза, охнул и рукой вцепился в грудь там, где находилось сердце.

Возник Сабуров и вопросительно посмотрел на Екатерину.

– Поболит пару дней, – пожала плечами она.

Под аккомпанемент материнских вздохов Сабуров провел осмотр. Его руки двигались четко, стремительно

и даже как-то безжалостно: Митя пару раз ойкнул, когда врач ощупывал его живот. Ничего не сказав, Сабуров подошел к раковине и вымыл руки. Екатерина прислонилась к косяку и смотрела на его профиль. Прямой нос, острый подбородок, четкая линия челюсти, – будто нарисован жестким карандашом, едва не прорывающим бумагу. Выбивались только уши: округлые, без выступающих мочек. Сабуров выглядел бесстрастным, но над переносицей не разглаживалась четкая вертикальная морщина.

Он взял полотенце и, вытирая руки, рекомендовал Мите сон и отдых.

Дмитрий Христианович незаметно ускользнул на свой пост.

В воздухе запахло резко и пряно: Сабуров налил настрадавшейся матери успокоительных капель, Таисья Анатольевна снова тихо плакала. Отец Мити от капель отказался, но на слова «чего-нибудь покрепче» кивнул, затем сдержанно поблагодарил врача и Екатерину. Она видела, как у Карпова-старшего дрожат руки.

Вышли вместе. Сабуров пропустил Екатерину вперед, и она шла, подстраивая шаг под мерное покачивание поезда. В переходе между вагонами грохотало сильнее, чувствовался ночной холод, и она плотнее стянула шаль.

Купе Екатерины было первым.

– Доброй ночи. – Она бросила короткий взгляд на Сабурова через плечо.

– О-па! – неожиданно отреагировал тот. – Екатерина Елизаровна, а у вас глаза светятся в темноте. Как у кошки, только голубым.

Екатерина застыла, глядя на ручку двери, потом снова посмотрела на Сабурова и, не отводя взгляда, спросила:

– И как, красиво?

Тот помолчал и ответил:

– Жутко.

Растянутый в улыбке рот не добавлял ей очарования, но Сабуров не отшатнулся.

– А ведь обычно глаза у вас карие, темные почти до черноты.

Он прислонился к стене и продолжил:

– И миллионом черных глаз

Смотрела ночи темнота

Сквозь ветви каждого куста.

– Доброй ночи, Владимир Леонидович.

– Доброй ночи.

Екатерина захлопнула дверь, включила свет и снова подошла к окну. Темнота превращала стекло в зеркало, где множились отражения ее лица и электрических ламп за спиной.

– Эх, Владимир Леонидович, вы еще самого интересного не видели, – сказала она.

Отражение на стекле начало меняться: свечение заполнило глаза целиком, щеки ввалились, губы приподнялись, обнажая длинные и тонкие зубы, кожа натянулась на кости, а нос почти исчез. Темные волосы, сколотые черным бантом, слились с темнотой за окном. Над кружевным воротничком платья теперь качался череп с голубым сиянием в глазницах. Екатерина глухо рассмеялась: за семь лет службы она успела привыкнуть к своему отражению, но до сих пор помнила по-лягушачьи холодную кожу паренька, который, увидев ее, оступился, провалился под лед и так и не смог выплыть. Угрызений совести она не испытывала: просто старалась не поворачиваться к людям лицом, когда использовала дар.

Сон ей снился мутный. Андрей, ее погибший муж, вдруг оказался в лагере под Харбином, на который ихэтуаньские ведьмаки обрушивали свои проклятия. Выглядело так, как будто лагерю просто не везло: дважды загоралась палатка, где лежали раненые,

помощник доктора облил руки кислотой, начиналось неожиданно заражение там, где не должно быть… Мелкие демоны пользовались любой возможностью, любой неосторожностью. Она и еще трое одаренных из Охранки душили руками черных угрей, поборников смерти, увивавшихся вокруг лагеря и железной дороги. Одного угря она поймала прямо перед лицом Андрея, но он даже не взглянул на нее: все смотрел на горизонт, разделенный пополам столбом дыма от очередного взорванного моста. Она взяла его за руку и отвела в палатку, внутри которой оказалась спальня их дома в Петербурге, и они легли в постель, не раздеваясь, и смотрели друг на друга, и слушали, как с гомоном прибывают отряды Сахарова из Хабаровска. Она испугалась, что забыла цвет его глаз, но, к счастью, Андрей уже заснул, и она следила, как он спит, не выпуская ее руки, как колеблется прядь волос от вдоха и выдоха и как лунный свет ласково гладит его висок.

Пробуждение пахло одиночеством и отчаянием, а еще тиной и металлом из подтекавшего ночью крана.

Завтракала поздно, у себя. Слух о вчерашнем происшествии с Митей Карповым и о его лечении наверняка разнесся уже по поезду. До Харбина оставалось совсем немного, и допускать, чтобы летавица сошла с поезда буйствовать в городе, не стоило.

За окном однообразный степной пейзаж заливало холодное осеннее солнце, выцветшее небо казалось прозрачным. Подъзжали к Хинганскому тоннелю. Его сооружением руководил Бочаров, приятельствовавший с Андреем. Инженер решил использовать крутой рельеф местности, чтобы пустить тоннель по спирали, при этом путь сначала проходил в каменной трубе под насыпью, а затем по самой насыпи. Грунт скрывал внутреннее устройство тоннеля, но Екатерина видела чертежи у Бочарова. Тогда из курительной комнаты неразборчиво доносились голоса Андрея и самого инженера – низкие, бубнящие, прерывающиеся иногда короткими смешками, как будто фыркали намокшие под дождем коты. Екатерина держала палец, едва не касаясь белой линии на синей бумаге, и вела им по воздуху, повторяя элегантные формы. Спираль завораживала ее, как металлическое сияние гиперболоидных сеток Шухова, башня Эйфеля и головокружительно высокие фермы Енисейского моста.

Строили быстро. Горы были сложены в основном гранитами и другими прочными породами, поэтому Бочаров привлекал одаренных, хотя сам одаренным не был. Ихэтуаньское восстание замедлило стройку, но Бочаров работы восстановил и свою спираль закончил. Андрея к тому времени уже не стало, а Екатерина вернулась на год в Петербург.

Летавицы нуждались в связи с небом, а такой длинный тоннель наверняка должен вывести нечисть из себя.

Екатерина отбросила темно-зеленое платье и надела синюю форму Охранки с блестящими золотом знаками отличий. Вчерашнее использование дара добавило ей задора, на щеках появился румянец. Глядя в зеркало, она изобразила дерзкий взгляд Марии Лионовны, но заметила в уголках глаз тонкую сетку морщин и дурачиться перестала. Она была старше красавицы Бринер на десять лет, да и глаза у нее были не голубые – карие.

Уже приготовившись выходить из купе, Екатерина развернулась и, покопавшись в багаже, вытащила обернутый в холодный шелк флакон «Инимитабль»: тяжелое стекло, граненая пробка и этикетка с именем парфюмера Сиу и затертой полосой на правой грани флакона. Запах, вырвавшийся джинном в купе, был цветочным, но не таким плотным, как у Эмилии Крушевской. Из стеклянной бутылочки пахло розами, которые вносят в дом морозным утром. Екатерина нанесла пару капель на запястье, аккуратно закрыла флакон, но не стала убирать его далеко.