Антология осетинской прозы
Шрифт:
Темур с женой и сыном шли в голове толпы. Овчинный полушубок, тюфяк, корыто были увязаны на спине коровы (лошади у них не было). В бордовом байковом платье и черном платке Разиат гнала теленка, подхлестывая его, когда он отставал от матери.
В руке несла она корзину с цыплятами. Сын Аслан сидел на руках у отца и с веселым любопытством разглядывал стонущую и колыхающуюся толпу. Узнав кого-нибудь из соседей — детей или взрослых, — он хлопал в ладоши, радостно вскрикивал и обнимал отца за голову.
За селом, на крутом холме, покрытом редкими старыми дугами, общипанным
Поравнявшись с кладбищем, передние арбы остановились. Как легкая рябь по глади реки, прошло по толпе волнение.
— Как же так? Как же это, люди добрые? — заголосил в толпе густой женский голос. И с еще большей силой почувствовали все, что выгнали их с родных мест и нет у них ни земли, ни леса, ни воды, ни села, что оставляют они здесь могилы близких.
В устах осетинки зловещим карканьем звучат слова проклятья: «Да останешься ты трупом на чужой земле». Издревле считалось великим позором оставить покойника на чужбине. В набегах ли, в честном ли бою, на поле сражения или в страшном поединке кровников оставить труп — позор. Оставить покойника, покинуть своих мертвецов — во веки веков не смыть потом позора.
— Что же стоите вы? Почему не плачете? Ведь в субботний вечер не принесем мы сюда поминальную трапезу. Совьет здесь гнездо сова, проклятая птица.
— Ранней весной не проложат сюда тропинку ваши жены и матери. Поздней осенью не срежут ваши сестры бурьян с курганов дедовских.
— Суровой зимой не сметут любящие руки с могил порошу снежную, — густо, надрывно причитал женский голос.
Смолк скрип телег. Невысокая, полная женщина, распустив седые волосы, била себя то в грудь, то по щекам и продолжала голосить:
— Одеть бы вам, нашим мужьям и сыновьям, вместо шапок мужских платки бабьи за то, что не нашли вы в себе отваги мужской отстоять очаги ваши и цепь надочажную! [29] Землю дедов ваших, кости их бросаете на поругание.
29
Надочажная цепь — железная цепь над очагом для подвешивания котла, считавшаяся у осетин священным предметом, символом устойчивости семьи, фамилии.
Застонали, заплакали женщины, и, глядя на них, плакали дети.
Рассыпались люди по кладбищу, к могильным буграм приникли седые головы старух. К свежей могиле сына прижималась теплой молочной грудью молодая мать. Обычай не позволял ей при мужчинах, при старых женщинах оплакивать свое дитя, но сейчас все забыли об этом. Даже мужчины застонали низкими, приглушенными голосами. Они опускались на колени и вытирали слезы подолом черкесок. Темур опустил сына на землю и прислонился к оглоблям чьей-то арбы. Он перебегал глазами с одного предмета на другой и молча разглядывал лес, холмы, бугры, старое кладбище, будто хотел хорошенько запомнить места,
Глухой гнев и невыплаканное горе душили его, он рванул ворот бешмета. Разиат прижалась лицом к его спине. Он не шелохнулся. Потом она заглянула ему в лицо. Темур увидел бледное, перекошенное горем лицо жены, сжал ее руку и сказал:
— Не плачь, мы найдем еще на земле счастье…
Разиат благодарно посмотрела на мужа. Не побоялась она соединить с ним, безземельным, свою судьбу. Когда ранней весной он метался в поисках земли, она успокаивала его: «Я все перенесу, только бы ты любил меня».
Сейчас, при взгляде на него, в ней воскресали тихие надежды…
— Мы найдем свою долю, а если нет, то силой возьмем, — любил говорить он. Теперь она еще крепче верила в эти слова, видя, что в такой момент, когда даже старики плачут, не плачет он, Темур, ее муж. Она взяла на руки сына и прижала его к груди.
Заходило солнце. Становилось холодно. Женщины укутывали детей, стонали больные. Опять раздался скрип колес. Блеяние, мычание, глухие рыдания, проклятия стояли в воздухе. Скорбный обоз двигался дальше…
Кудзаг Дзесов
ПАМЯТНИК
Повесть-быль
Вверх по ущелью едет одинокий всадник. Черная папаха на нем, под черной буркой — черная черкеска, кинжал в черных ножнах, наган в кобуре из черного сафьяна… Так выглядят вестники горя.
Свирепствует в Куртатинском ущелье ветер. Рвет со всадника бурку… Губит все, что встречается на пути. Копны сена, оставшиеся с осени на лугу, разнес по скалам, чей-то стог разметал по соломинке, с пашни землю сорвал и сбросил в обрыв…
Конь, опустив голову, бредет по брюхо в снегу. Всадник то-и дело оправляет башлык, оглядывается — долго ли ехать? Слева — вершина Тбау, справа — Кариу. Между горами, в каменном желобе, мечется река Фиагдон.
Осталась позади самая узкая часть ущелья — Перевал леса. Впереди теснина, названная именем ближайшего селения — Дзивгис.
Стихает ветер. Скалы не дают ему разбежаться, и только в открытых местах он налетает на всадника…
Из глубины ущелья вдруг слышатся выстрелы. Конь прядает ушами, приседает испуганно. Всадник натягивает повод, снимает карабин: в горах нужно быть всегда начеку.
Из-за поворота показываются верховые. За ними — две брички. И снова — верховые. Пляшут кони. Слышатся переборы гармоники… Свадебный поезд. Едут ли за невестой, или возвращаются с ней?
Встречные так близко, что можно разглядеть их лица. Два-три десятка верховых, на первой бричке — старик и трое пожилых мужчин, на второй — четыре девушки и парень, правящий лошадьми. Одна из девушек, заметив молодого всадника, растягивает меха гармоники. Странно!.. Всадник не пускает в пляс коня, а останавливается, спешивается… И не по левую сторону, как обычно, а по правую. Так слезает с коня тот, кто несет весть о чьей-либо смерти.