Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Браиловский Александр Яковлевич

1935

«Разве помнит садовник, откинувший окна к весне…»

Владиславу Ходасевичу

Разве помнит садовник, откинувший окна к весне, как всю зиму блистали в них белые стебли мороза? Разве видит слепой от рожденья, хотя бы во сне, как, пылая над стеблем, весною красуется роза? Проза в полночь стиху полагает нижайший поклон. Слезы служат ему, как сапожнику в деле колодка. На такой высоте замерзает воздушный баллон, на такой глубине умирает подводная лодка. Нас сквозь толщу воды не услышат: кричи — не кричи. Не для зверя рожок, что трубит на осенней ловитве. Ведь и храм не услышит, как падает тело свечи, отдававшей по капле себя на съеденье молитве.

1936

Листья

Мне

снился сон. Нам к счастью снятся сны. Во сне без трости ходит и безглазый. Он днем во тьме, но сны его ясны, как фонари, в которых водолазы. Явился мне осенний день во сне. Он догорал, как юноша в чахотке. Цвета его готовились к весне, но смерть уже была в его походке. Внизу, сияя, двигалась река. Широкий луг спускался к ней полого, и с дерева, дрожавшего слегка, слетало в воду желтых листьев много. Все было просто, будто наяву. Белье отца висело на веревке, и капельку, стекавшую в траву, усердно пили божии коровки. Но сам отец навек ушел в песок, не ощутив минуты погруженья, оставив нам высокий свой висок, страсть к странствию и к «Ниве» приложенья. Внизу текла в сиянии река. Погост, с холма, спускался к ней полого. Закат заметно красил облака, и было в дерне желтых листьев много. Четыре шишки рдели на сосне — из них случайно крест образовался. Отца с тех пор я видела во сне — но мой отец уже не разувался: шесть лет он держит кости в башмаках. Уже не ходят школьники к нам в гости. И мы уже не виснем в гамаках, давно не увеличиваясь в росте. Летите, листья! Вам пора лететь. Ваш золотой уход мы почитаем. И мы уйдем — лишь стоит захотеть. Но все-таки мы жить предпочитаем.

1939

Земля

Невольно ослабляя напряженье распластанного в воздухе крыла, подвластна птица силе притяженья, как в косном этом мире все тела. Но хрупкий ком, садящийся на кровы, на разные поющий голоса, сбирающий крупицы у подковы, опять уносится под небеса. И перьями приподнятая птица без трепета висит на высоте, откуда человеческие лица чуть видимы, как гвозди на кресте. А человек, уставший от полета, от содроганий вечного пера, обычно ищет теплого оплота гораздо ниже горного ребра, гораздо ближе к чавкающим недрам гостеприимной низменной земли — защитницы незыблемой и щедрой, которой в горе жаждут корабли.

Бабушка

Изъяны предков достаются детям, и внучка болью бабушки больна. Любовью звали бабушку, и этим моя судьба предопределена. О бабушка, жила ты в желтом доме, где рукава сходились на спине. Остался желтый облик твой в альбоме, а рукава — ты завещала мне. Как два пути с единым назначеньем, живут во мне раздельно кровь и кость. Стремится кровь к тебе своим теченьем, но кость моя — тебе незваный гость. Лишь только ночь подходит к изголовью, два дерева меня на части рвут. Быть может, и меня зовут Любовью, но я не знаю, как меня зовут.

Раковина

Вадиму Андрееву

За годом год ступеньку не одну, вздымаясь, отнимаем мы у века, и все ж не в вышину, а в глубину прыжок — есть назначенье человека. Лишь непрестанно думая о дне всеобщего духовного слиянья, на низшей, на подводной глубине он видит перлы высшего сиянья. Сияет перл меж двух кривых частей глубоководной раковины южной. Составленный из сердца и костей, ее изучит человек недужный: застыла в виде извести она, хранит она гудение пучины и пустотой насыщенной полна, как череп музыканта пред кончиной.

Рука

Когда рука, строптивая вначале, склоняется во сне к другой подчас — сон состоит из счастья и печали… но явь дает ей лишь вторую часть. От этой части днем душа худеет, оставив сладость пищи на потом. Действительно — рукою чародея ей

сновиденье вносит пищу в дом. Знакомьтесь, не спеша, с душой такою, которая, от голода дрожа, во сне — вас гладит гладкою рукою, а наяву — пугливее ежа. Никто сказать душе такой не вправе, что сон ее построен на песке. Бывает сон, что явственнее яви, и слово, что висит на волоске. У слов таких возвышена основа. Они — не для бумаги и чернил… И Осип Мандельштам такое слово с тяжелым камнем некогда сравнил.

Прости

Когда надумает расстаться мое дыхание со мной, я не смогу уже остаться на затверделости земной. Когда в лампаде мало масла, когда у свечки сала нет… Но прежде, чем она погасла, она дает высокий свет. Прости меня, что не блистала я в полдень полной красотой, зато полуночью листала я листья книги золотой, той самой, что рассталась с глиной, и всю меня несет туда, откуда кажутся равниной ущелия и города.

Желтый дом

Лоснился щебень. Бились воробьи над крошками разрушенного хлеба. Тяжелый флот скользил вдоль моря и флот облачный — по временам — вдоль неба. Весенний сквер был по-балтийски чист. Гудела детвора вокруг эстрады… Одно дитя, как виноградный лист, упорно липло к столбикам ограды…

* * *

Через дорогу, в дюнах, над песком, у грядок с будущими огурцами, стоял в уединенье длинный дом с довольно необычными жильцами. Он сделан был из желтых кирпичей, и все вокруг весной дышало, кроме смирительных рубашек и ключей, для тех, кто проживали в желтом доме. Они гуляли парами порой, но двигался иной и в одиночку… Я помню гравий, солнце над горой и их глаза, направленные в точку. Они срывали тонкую траву невозмутимым выспренним движеньем. Движенья их, заснувших наяву, других миров казались отраженьем. А между ними поливал газон веселый молодой садовник. С лейкой, в лучах заката направлялся он к насосу, что плескался за скамейкой. Здесь мелкие лазурные цветы, имея блеск небесного оттенка, казались капельками высоты, упавшими к подножию застенка…

* * *

Ребенок с ярким яблочным лицом на солнышке, пять лет ему знакомом, нередко наслаждался леденцом пред этим необыкновенным домом. К садовнику он подойти не смел, зато, в сияющее время года, следя за ходом огородных дел, подобно тумбе застывал у входа. При нем — новорожденная гряда от полной лейки набиралась силы. Пел ящичек скворешного гнезда, входили в яму корневые жилы. За дюнами кричали петухи — будильники рыбачьего поселка, и прославляла хвойные духи упавшая сосновая иголка… Дитя стояло у больших ворот так неподвижно, как цветок двуногий. Брели безумные, раскрывши рот, ловя руками собственные ноги… Садовник пел, не замечая их. Подрагивая яркими боками, взлетал к лазури шар. Закат был тих. Вдали — чернели барки с рыбаками. Садовника землистая рука сама, в тени, землей казалась бурой. Над черным завитком от корешка он думал о невесте белокурой. У западной границы городка качались пароходные каюты… И грустью, что весной для всех сладка, туманилась душа его Анюты. Садовник взял анютины глаза и посадил их в солнечное место. Любил весну он за цветы и за те чувства, что дала ему невеста…

* * *

Но беспощадно сыплется песок, что назван был песочными часами. Сомнения вонзаются в висок, судьба полна немыми голосами… И девочка, смотревшая на дом — с тем зданием боясь теперь свиданий — растерянно готовит третий том своих восторгов и своих страданий, со страстностью соединив тоску, прибавив к этому надежду даже, но посыпая каждую строку той солью, коей не найти в продаже.