Антология сатиры и юмора России XX века. Том 6. Григорий Горин
Шрифт:
– Валя, но вчера была тоже моя пьеса!
– Ну да… Я и говорю. Пьеса гениальная! Мы играем не то. И я стал плохо играть. Вот в кино сейчас сыграл здорово. По-моему, гениально. Видел мой последний фильм?
– Видел.
– Плохо я там играю… Потому что сценарий – дерьмо. Не твой случайно?
– Нет.
– Вот поэтому и – дерьмо. А пьеса твоя гениальная. И та, что вчера играл… Ты только напиши ее, старик. Я сыграю. Я смогу.
Тут он прав. Он сможет, сможет свести с ума и сделать счастливым.
Я готов писать для него. Я болен Гафтом неизлечимо…
Слава Зайцев
…Не мне писать о Зайцеве-художнике. Есть специалисты-искусствоведы,
Я скажу о Славе как о художнике слова.
Зайцев у микрофона – это тоже явление незаурядное. Особенно когда приходит вдохновение. А судя по его многочисленным выступлениям и интервью – ораторское вдохновение его посещает часто.
Он и не говорит. Он как бы пенится словами. Он как бы поет… Он как бы менестрель и акын одновременно…
Знаменитый мольеровский герой не знал, что говорит прозой. Когда ему объяснили, он был крайне удивлен. Слава, возможно, не знает, что говорит стихами. К поэзии он обращается интуитивно, как бы отыскивая дополнительный материал для своих идей в условиях полного дефицита. Нет тканей, нет ниток, нет пуговиц… Что остается в таких условиях художнику моды? Только слова…
Чудные, напевные слова: «батист», «креп-жоржет», «шифон»… И Слава сыплет ими, как знаменитый портной в сказке про голого короля в нищей стране, пытаясь хотя бы из слов сшить хоть что-то в воображении людей, и довершает свой ансамбль кружевами эпитетов и мета- фор…
От его фантазий кружится голова. Особенно у женщин. Когда он вдохновенно живописует какой-то новый наряд, женщины пьянеют, безумеют и готовы либо тут же иметь такое платье, либо, по крайней мере, немедленно скинуть свое…
Впереди у Зайцева трудные времена. Впрочем, как и у всех у нас. Если процесс одичания общества пойдет с такой же скоростью, как сегодня, то впереди у нас – мода на шкуры, перья и набедренные повязки… Но и тут, я уверен, он что-то придумает и попробует сделать всех нас хоть чуть-чуть привлекательней. Может, сплетет какие-нибудь особые лапти, может, сочинит разноцветные портянки, может, повесит кольцо в нос и – пожалуйста: русская мода вновь покорит мир. И опять все будут им восторгаться. Тем более что это так несложно: надо лишь многократно повторять его имя:
Слава! Слава! Слава!
Михаил Козаков
…Миша Козаков – самый юный Гамлет России. Помню его еще молодым красавцем с пышной прической, всегда окруженного восторженными поклонницами, славой и сплетнями. Сплетни для актеров всегда были важней рецензий, выдумки – предпочтительней «Правды» – я имею в виду одноименную газету..
О Мише Козакове сплетничали всегда.
После грандиозного успеха фильма «Убийство на улице Данте» прошел слух, что Миша – обрусевший француз, любовник Бриджит Бардо, побочный сын Шарля де Голля… Потом почему-то стали говорить, что он итальянец, отсюда, мол, и «улица Данте», и вообще его подлинная фамилия не Козаков, а Казанов…
После многосерийного фильма, где он снялся в роли Феликса Дзержинского, пошел слух, что Козаков поляк, тайный агент нескольких разведок и на своих вечерах, читая стихи, передает шифром секретные сведения тем, кто понимает…
(Говорят, были даже случаи, когда тех слушателей, которые понимали Бродского в исполнении Козакова, вызывали куда следует для дачи объяснений…)
Известие о том, что Козаков еврей и уезжает в Израиль, потрясло всю общественность… Казаки насмерть обиделись… По Дону прокатились волнения… В синагогах ликовали!
Потом поползли слухи о его необыкновенных успехах на Земле обетованной… Рассказывали, что он выучил иврит за неделю, играет на нем много ролей (в том числе и женских под фамилией «Селезнева»). А в свободное время выступает с речами и чтением стихов
И еще говорили, что он сказочно богат – купил огромную квартиру и теперь выгодно сдает ее же по двойной цене самому себе.
И вот я сижу в квартире Миши в Тель-Авиве на улице Боруха Спинозы. Квартира действительно большая, но, как выясняется, слишком дорогая, и ее, очевидно, придется сменить. На иврите Миша говорит мало, в основном употребляя слово «лехаим», понятное мне без перевода… На русском – живо интересуется новостями из Москвы, рассказывает о своем житье: с шести утра учит язык, потом учит роль, потом снова учит язык, потом репетирует роль, потом играет спектакль, потом – короткий сон, во время которого разговаривает на двух языках сразу… Он совсем не изменился с момента нашей последней встречи в Москве – разве что стал сосредоточенней и добрей: ни о ком из своих коллег не говорит плохо. Качество редкое для служителей театра в Израиле и в России…
Я смотрю на него, слушаю и думаю, какую же новую легенду привезу о нем в Москву. А расскажу я вот что: оказалось, Миша Козаков – не полуеврей, не полурусский, не четвертьфранцуз, а самый что ни на есть чистокровный АРТИСТ – со всеми достоинствами и недостатками, присущими людям этого особого, Богом избранного народа…
Шypa Ширвиндт
Начинаю писать портрет Шуры Ширвиндта, и… рука останавливается. Слишком давно знакомы, слишком плотно общаемся. Тот случай, когда знание деталей только мешает. Как говорится: лицом к лицу – лица не разглядеть. Да и не с моими жалкими возможностями браться за такую модель. Здесь нужны сочные краски, рембрандтовская кисть. Фантазируя, закрываю глаза и вижу портрет Шуры – в домашнем халате, в кресле, с бокалом вина и Саскией на коленях… Или даже с двумя Саскиями… или тремя… (Сразу оговорюсь: ревнителей домашнего очага прошу не возмущаться. Уверен, Таточка Белоусова, жена Шуры, простит мне эту фривольную композицию. Она мудрая женщина и понимает, что силуэты двух-трех Саский на полотне не затмевают ее лика мадонны и царицы семейного очага. В свое время я подтвердил это стихами в ее честь, где есть и такие строки: «Как самый счастливый билет в лотерее, так русская женщина – в доме еврея!») Впрочем, не отвлекаемся. Итак, рисуем Шуру с несколькими Саскиями… Это стереотип, который навязал ему кинематограф: сердцеед, соблазнитель, бабник!..
Иногда, правда, давали сыграть роли меньшевиков. Особенно в застойные годы. Кто-то наверху решил, что типичный меньшевик – это Ширвиндт в пенсне… Большевика разрешили сыграть только один раз, в фильме Карасика, и то – в гробу!
А он еще наиграл бесчисленное количество иностранцев: элегантный француз, суматошный итальянец и, конечно, невозмутимый англичанин с неизменной трубкой во рту.
О, эта несчастная судьба артиста с космополитически правильными чертами лица!
И мало кто знает, что начинал Шура свою жизнь в искусстве как простой русский мужик в спектакле Театра имени Гоголя по пьесе Салынского… Шура с нежностью вспоминает эту этапную роль, когда целый акт надо было лежать в валенках в избе на печи, а потом произнести всего одну реплику: «ПОШТО, МУЖИКИ, ЗАЗРЯ ПО СТЕПУ МЫКАЕМСЯ?!»
Представляю, как замирал зал от неожиданности!..
К сожалению, позже ничего близкого по силе выражения глубины народного чувства драматургия ему не предлагала.
А зря! Ведь если приглядеться повнимательней, Александр Ширвиндт – явление в нашем искусстве удивительно российское, почвенное, сермяжное, если хотите, – недаром же его так обожают и принимают простые люди: рыбаки, егеря, шоферы да и просто ханыги у магазинов. Спотыкаясь о его фамилию, именуя его то Ширлингом, то Шиллингом, они все-таки моментально признают его стопроцентно своим, надежным мужиком.