Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15
Шрифт:
Сегодня я сменился рано. Пришел из боевого охранения в свою яму немного отдохнуть, забыться. Сменил меня Витя Плотников, он, как и я, — бывший пограничник, курсант школы младших командиров из Ораниенбаума, с июля вместе топаем по нелегким дорогам войны.
Я приполз на его место. В яме лежат, прижавшись друг к другу, двое. Яма прикрыта плащ-палаткой. Внутри, подвешенный к стенке, дымит телефонный провод. Он очень коптит: шлейф клейкого черного дыма поднимается вверх, расползается и медленно оседает. Лезет в рот, в нос, обволакивает легкие, и тогда становится трудно дышать. Долго в яме не усидишь, задохнешься. Но сидеть приходится. Снаружи холодно, в яме теплее. На мой приход никто не реагирует. Я молча укладываюсь рядом с теми двумя, прикрываюсь своей плащ-палаткой, закрываю глаза. Ни о чем не думаю. Просто лежу с закрытыми глазами. Три недели в этом аду. Из ребят нашего взвода, прибывших сюда, остались
Это случилось примерно через неделю после нашего прибытия. Тогда как раз пытались наступать. Днем по траншеям к переднему краю стали подходить бойцы. Они шли пригнувшись: их, по-видимому, предупредили насчет снайперов. Все были в новом и свежевыстиранном обмундировании, в новых кирзовых сапогах и фуфайках. Это были люди не очень молодые, лет тридцати, тридцати пяти и сорока, солидные. Впереди, пригнувшись, шел их командир батальона. Тоже под стать своим бойцам. Невысокого роста, крепко сбитый, с волевым строгим лицом. Я стоял на посту у входа в землянку своего командира батальона. Когда этот человек появился из-за поворота траншеи, я крикнул: «Стой! Кто идет?» Он негромко ответил: «Свои. Пополнение. — Подошел ко мне, спросил: — Командир у себя?» Я обратил внимание, что у него под расстегнутой фуфайкой орден Красного Знамени, новые плечевые ремни и по три малиновых кубика на защитных петлицах гимнастерки. Несмотря на все эти атрибуты, в нем было что-то, что отличает гражданского человека от кадрового военного. По-видимому, пополнение и его командир были из ополчения. Может быть, они были даже с одного завода или учреждения. Я ответил утвердительно, и он скрылся в землянке. Бойцы стали заполнять траншею. Видно было, что они необстрелянные: они вели себя необычно, оглядывались, часто приседали, кланялись пролетающим пулям и минам. Правда, в это время противник сильно обстреливал наши позиции. А наша сторона почти не отвечала. Вскоре новый командир вышел из землянки и стал негромким голосом и жестами приказывать, чтобы бойцы проходили дальше, не скапливались, занимали позиции и готовились к атаке. Он и сам было двинулся дальше по траншее и, видимо, неосторожно распрямился больше, чем нужно. Щелкнул где-то недалеко выстрел, как пастух ударил кнутом, и командир стал оседать на землю рядом со мной. Бойцы подхватили командира на руки, стали поддерживать его голову, звать: «Петр Иванович! Товарищ командир! Что с тобой? Не помирай!» Помочь командиру уже было нельзя. Из небольшого отверстия над левой бровью по лицу стекала на землю кровь. Лицо медленно покрывалось смертельной бледностью. К этому времени я уже повидал смертей немало. Но этот случай поразил меня своим трагизмом, неожиданностью, горем, такой истинно человеческой любовью рядовых бойцов к своему командиру. Тело его санитары унесли, бойцы из пополнения прошли вперед и рассредоточились по траншеям в ожидании сигнала атаки.
Под вечер вызвал меня и Плотникова старшина роты, молодой, здоровый парень родом с Волги по фамилии Муромцев. Я еще ему завидовал: он был моим одногодком, тоже двадцать только исполнилось, но казался гораздо старше. Более того, успел жениться и имел сына. Все хвастался, показывал карточку. Мне жена показалась похожей на актрису из довоенного кинофильма, которую никак не мог вспомнить. Война всю память отшибла.
Так вот, старшина Муромцев дал нам по мешку и сказал, что мы пойдем с ним к Неве. Подвезут с того берега продукты, и мы получим паек на роту. Старшина вскинул автомат на плечо, и мы двинулись. Муромцев впереди, мы с Плотниковым вслед за ним. Идем, пригибаемся, кое-где ползем по-пластунски. Траншеи мелкие, разбитые, засыпанные землей. Противник постреливает из миномета. Мины воют в полете, шелестят и затем крякают, ударяясь об землю, разбрасывая осколки. Взвизгивают снайперские пули.
Не доходя метров сто до Невы старшине, видимо, надоело кланяться и елозить брюхом по земле. Он поднялся во весь рост и побежал. Мы тоже хотели последовать его примеру, но не успели вылезти из траншеи. Старшина сделал несколько шагов, потом как будто споткнулся, на какое-то мгновенье остановился и рухнул всем телом в траншею. Мы подползли к нему. Он был мертв. Рядом лежала пробитая пулей каска. Вражеский снайпер сделал свое черное дело.
Первое мгновение мы стояли в растерянности, просто не знали, что делать дальше, что предпринять. Хотелось выскочить из траншеи, схватить врага за горло, задушить. Но куда бежать, где искать его. Мы были бессильны наказать убийцу сразу, немедленно. Боль утраты, нелепость смерти, сознание своего бессилия, жгучая ненависть к врагу — все смешалось,
Так наша рота осталась без старшины. А где-то на Волге молодая женщина, похожая на киноактрису, и ее маленький сын — без мужа и отца…
Последние несколько дней пополнения нет, и мы не наступаем. Лежим в ямах, сидим в траншеях. Дежурим в боевом охранении. Немцы тоже не наступают, только бросают снаряды и мины. Иногда пройдутся по нашему расположению пулеметной очередью и потом снова молчат. Донимают нас снайперы. Они очень обнаглели. У нас, наверное, маловато снайперов. Поэтому противник так себя ведет.
В траншее звякнули котелки, зашуршала плащ-палатка, в яму просунулась рука с тремя котелками. Я беру котелки, ставлю на землю. Та же рука просовывает три темных сухаря. Шевелятся те, что под накидкой. Мы быстро управляемся с завтраком. Тушим коптящий провод, выползаем в траншею, открываем, чтобы проветрить наше жилище. Те двое и третий, принесший завтрак, молча курят, сидя на земле. Я не курю, сижу, прислонившись к стенке траншеи. Падают снежинки. Я подставляю под них свое грязное, закопченное сажей лицо, ловлю снежинки ртом.
— Умываешься? — спрашивает один.
Я не отвечаю.
— Да, в баньку бы сейчас, — вздыхает тот же.
Изредка хлопают одиночные выстрелы. Вспыхивает перестрелка, в которую включаются автоматы и пулеметы. Перестрелка так же внезапно прекращается, как и начинается. С воем проносятся и шмякаются об мерзлую землю мины. Потом мы снова залазим в яму и на какое-то время забываемся, не слышим ни хлопания выстрелов, ни треска автоматов, ни воя мин. Это уже стало привычным, обыденным. Мы устали от этой «музыки», устали чего-то ожидать, на что-то надеяться. Все стало безразличным — жизнь и смерть. Газеты приходят редко. Писем нет. Не знаю, как другие, я не получаю. Да и получать не от кого. Родные на оккупированной территории. Сослуживцы погибли или ранены.
Пытаюсь согреть ноги, шевелю пальцами, но бесполезно. Я их почти не чувствую. Ноги постоянно мерзнут в сапогах. Обещают выдать валенки, но пока не выдают. Наверное, не подвезли.
Сквозь дрему слышу голос отделенного:
— Сидоров, Пазенко, на пост! Живо!
Сидоров, Пазенко вылазят из ямы, волоча за собой винтовки. Я некоторое время лежу, потом тоже лезу в траншею — подвигаться, погреться. По траншее на плащ-палатке санинструкторы несут раненого из боевого охранения. У раненого закрыты глаза, он тихонько стонет. Это тоже не редкость, и никто на это не обращает особого внимания.
Утро пасмурное, мрачное. На душе тоже, надо прямо сказать, тоскливо. Сказываются усталость, неимоверные тяготы окопной жизни, грязь, холод, постоянные обстрелы, потери. А главное — отсутствие надежды на то, что это в ближайшем будущем переменится. Пока никаких признаков перемены нет. Надвигается зима с ее жгучими морозами и вьюгами, она несет с собой новые трудности и невзгоды для солдата. Отрезанный от Большой земли город, на защите которого мы стоим, уже испытывает недостатки в снабжении, а дальше, все понимают, будет еще сложнее. Мы это ощущаем на себе: нормы питания становятся все скромнее. Солдаты это чувствуют сразу. Роптать, конечно, никто не ропщет. Каждый понимает положение, но от этого не легче.
О смене или отводе на отдых никто не заикался. Потери большие, а с их возмещением тоже не так просто. Здесь резервы, по-видимому, исчерпаны, а с Большой земли по воздуху много не подвезешь. Других путей нет. Железные и шоссейные дороги перерезаны. Уже около месяца в бане не мылись. Да и умывались только снегом, хоть и Нева в двухстах метрах сзади. Под постоянным обстрелом не будешь часто бегать к Неве умываться. От копоти и грязи мы стали такими, что родная мать не узнает.
Попытки прорвать блокаду, соединиться с волховскими частями закончились ничем. Даже продвинуться не удалось. Для этого нужна авиация, артиллерия, танки, а их, по-видимому, не хватает. Или они нужны на других фронтах. Фронтов много, от Белого до Черного моря. Сколько нужно техники, продуктов, оборудования, обмундирования — подумать страшно. Так что придется тут и зимовать. А может быть, и больше. Никак не могу свыкнуться с потерями. Гибель товарища как будто отрывает кусок сердца, непосильно тяжелым камнем ложится на душу. Из Московской Славянки наш взвод пришел сюда в составе двадцати восьми человек, сейчас осталось нас, «старичков», четверо. Вот буквально вчера вечером. Когда стемнело, наше отделение вышло к передку побеспокоить немцев. Это делали поочередно все подразделения. Как стемнеет, подбираются поближе и обстреливают передний край противника. Постреляют в одном месте, потом в другом. Насколько это целесообразно и эффективно, трудно судить, но нервы фрицам портим. Они, правда, тоже начинают после этого нас обстреливать. Ну вот, дали по несколько очередей с одного места, потом переползли на другое, там тоже постреляли. В это время к нам подошло другое отделение — Коли Чередниченко — из наших «старичков». Подполз он ко мне и толкает: