Антология советского детектива-36. Компиляция. Книги 1-15
Шрифт:
Наступила пятница — день казней. Так в тюрьме было заведено. Вначале она об этом не знала, но потом за два с лишним месяца на все насмотрелась. Судьбы узников здесь решали быстро и делали это ежедневно, еженощно. Но пятница была днем, специально отведенным для казней в массовом порядке.
В ночь на пятницу никто из узников обычно не спал, все ожидали стука запоров и окрика: «Выходи!» Этот окрик означал, что наступил конец мучительным допросам, издевательствам, тревожным ожиданиям и надеждам. Несколько дней тому назад незнакомая женщина сунула ей в руку записку на крошечном клочке папиросной бумаги: «Лара, держись! Мы знаем все, принимаем меры. Аркадий». Да, это была его записка, его почерк.
Стучали кованые сапоги в коридоре, щелкали замки, гремели засовы, ругались тюремщики, узников выводили во двор. Эти обреченные люди шли к своей последней жизненной черте. Лариса сжалась в комок и смотрела с ужасом на дверь. На какое-то мгновение ее мысли перенеслись в прошлое. Она, еще малышка, поехала с мамой к бабушке в деревню. Было очень жарко. Когда купались в речке, она зашла глубоко в воду и начала тонуть. Мама бросилась ее спасать и тоже, не умея плавать, пошла ко дну. Их вытащили. Потом мальчишка, который ее спас, каждый день приносил ей живых раков, она их ужасно боялась…
Загремели запоры камеры, со скрежетом открылась дверь, и верзила надзиратель рявкнул: «Выходи!» В тюремном дворе вытянутая длинной кишкой колонна заключенных, вокруг нее эсэсовцы и полицаи с автоматами и овчарками. И тут она увидела Галю и Лесю и не помня себя бросилась к ним, но рука эсэсовца схватила ее за плечо и поволокла в хвост колонны. В ушах долго стоял крик Леси: «Прощай, подружка! Вот и пришел наш смертный час».
На востоке алела полоска утренней зари, тянуло прохладой вдоль узкого длинного двора. Рассвет. Начинался новый день, который стоявшим в колонне не суждено было увидеть.
Во двор въехало несколько закрытых машин, в которые эсэсовцы и полицаи стали заталкивать арестованных. Двор был заполнен плачем, стонами, проклятьями. Но тюремщики на это не обращали внимания, колонна таяла, машины одна за одной покидали тюремный двор. Откуда-то из верхнего окна раздался звонкий голос: «Прощайте, товарищи! Прощайте! Всех не убьют! Мы победим!» Затрещали автоматные очереди, пули с визгом ударялись о тюремную стену и, отскакивая, вместе со штукатуркой падали на землю.
Очередь приблизилась к Ларисе. Вот уже стоящий впереди ряд поглотило чрево «черного ворона». В этот момент рука тюремщика сжала локоть и повела ее обратно в тюрьму. Урчащие машины, гул, крики и розовый рассвет остались позади. Она в камере. Одна. Остальных увезли. Мало-помалу она стала оттаивать, приходить в себя и попыталась понять, что же произошло, почему ее не увезли, а водворили обратно в камеру. Так что же ей, радоваться или, наоборот, огорчаться, готовиться к худшему? А что может быть еще хуже, чем то, что она пережила за эти дни и недели? Она то ходила по камере из угла в угол, прижав пальцы к вискам, то садилась на пол и принималась плакать, чувствуя себя потерянной и никому не нужной. Позже она заметила, что кто-то поставил у дверей железную миску с похлебкой, но не притронулась к еде. Думала о маме, как она там. Днем с ней была истерика, и она не помнила, как уснула на каком-то тряпье в углу.
Когда в камере стало совсем темно, ее растолкал надзиратель. В тот вечер ее снова доставили к Штрекеру, но на этот раз не в тюремную следственную комнату, а в его кабинет в городе.
Штрекер был в хорошем расположении духа и необычно любезен.
— Садитесь, фрейлейн, садитесь, пожалуйста. Вы можете выйти, — это к полицаю, который конвоировал Ларису. И снова к Ларисе: — Вы, я вижу, очень похудели, с вами плохо обращались?
Лариса
— Спасибо, ничего, не жалуюсь.
— О да, конечно, тюрьма не есть санаторий, далеко не санаторий. — Он закурил, прошелся по кабинету и, остановившись перед ней, продолжал: — Вы ничего не рассказали на допросах, но вы, надеюсь, не считаете нас наивными людьми. Я знаю о вас все.
Он сел в кресло, положил окурок в пепельницу и тут же снова закурил.
— Вас больше не будут допрашивать. Скажите, что вы будете делать, если мы вас выпустим?
— Не знаю. Работать буду, если найду работу.
— Похвально, — он усмехнулся. — А ведь у нас достаточно оснований, чтобы вас немедленно расстрелять, не правда ли?
Лариса пожала плечами.
— Правда, фрейлейн, правда. Но мы милосердны, великодушны. А вы еще молоды, вам надо жить.
«Что тебе еще от меня нужно? — думала она. — Что, девчонки были не молоды или другим не хотелось жить, но ты же послал их на смерть. Тут что-то не то».
— Вы должны пожалеть хоть немножко себя. Мы с вами уже как-то беседовали на известную тему, и вы являетесь моим должником.
— Не понимаю.
— Все вы прекрасно понимаете. Нам требуется связь с партизанами.
— Не знаю. У меня не было и нет никакой связи.
— Это ничего. Возможно, они постараются с вами связаться.
Он был уверен, что она была сломлена и не посмеет противиться.
— И если вы попытаетесь это скрыть, то, что вы пережили, покажется вам райской жизнью. И не советую притворятся дурочкой.
Он говорил спокойно, а ее вдруг начал бить озноб. Она понимала, какую он затеял игру. В любом случае она будет под надзором, и если им удастся схватить связного, ей конец. Разве что она примет игру, станет провокатором, А пока что — подсадной уткой.
Утром ее выпустили из тюрьмы. Дома ее ожидал замок на двери и молчаливые сочувственные взгляды соседей. Первое время она даже жалела, что ее выпустили. Не хотелось жить, не хотелось ничего ни видеть, ни слышать. Целую неделю она проплакала, сходила к маме на кладбище и стала думать, как жить дальше. Живым надо жить…
7. На «свободе»
По правде говоря, Штрекер не возлагал особых надежд на то, что через Ларису выйдет на партизан. Но почему бы не попытаться? Что он терял? Расправиться с ней он мог в любое время. Вообще он был очень невысокого мнениях о таких, как она, считая их «аборигенами», чем-то средним между людьми и животными. «Сломленная, запуганная — она полностью в его руках. Обмануть — побоится. Пусть даже для начала поломается. Рано или поздно явится. Приходят же другие! Одни со страху, другие с голодухи, третьи по причине подлости души… Таких, правда, немного, но встречаются. Она что, исключение?»
Пройдет время, кончится война, и люди, переведя дух от всего пережитого за эти годы, попытаются осмыслить то, что произошло, и, проанализировав события, связанные с войной, придут к выводу, что одной из причин гибели коричневой чумы была переоценка ею своих сил и недооценка противостоящей стороны. Переоценка одного и недооценка другого имела, по-видимому, глубинный исток, питавший длительное время почву, на которой буйно прорастали планы горе-завоевателей и пышно расцвела расовая теория.