Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
– Что он поет? – спрашивает Есенин.
– Библию.
– Как? – поразился он.
– Песнь песней Соломона.
И я напоминаю ему: «Черна я, но красива, как шатры Кидарские… Не смотрите на меня, что я смугла; ибо солнце опалило меня!..». А он поет это как вчерашнюю любовную песенку, не подозревая, что ей две тысячи лет. [1765]
Однако Есенин все-таки не был склонен к абсолютизации творческого метода и в беседе с И. Н. Розановым посетовал: «Но беда в том, что приятели мои слишком уверовали в имажинизм, а я никогда не забываю, что это только одна сторона дела, что это внешность. Гораздо важнее поэтическое мироощущение». [1766] По мнению этого литературоведа, «Есенин дорожил своими друзьями-имажинистами, потому что они действительно были товарищами, ловкими и предприимчивыми,
Зарождение имажинизма. Последующий распад группы имажинистов
Имажинизм был нарочито придуманной теорией – в пику футуризму (от которого и отталкивался). Его создателям был важен не столько постулировавшийся «имаж»-образ (понятно, что вне образной системы не может быть искусства вообще), сколько «имидж» – внешний облик самих носителей литературного учения. О возникновении затеи создать имажинизм рассказал А. Б. Мариенгоф в «Романе без вранья» (1927): «Стали бывать у нас на Петровке Вадим Шершеневич и Рюрик Ивнев. Завелись толки о новой поэтической школе образов. // Несколько раз в нашем издательстве я перекинулся о том мыслями и с Сергеем Есениным. // Наконец было условлено о встрече для сговора и, если не разбредемся в чувствовании и понимании словесного искусства, для выработки манифеста». [1769] Аналогично о зарождении имажинизма сообщал В. Г. Шершеневич в «Великолепном очевидце» (1934–1936): «Оказалось, что оба <Шершеневич и Мариенгоф> болели одной и той же мечтой. Повстречались еще несколько раз. От этих встреч родился ребенок – имажинизм. // Привлекли Есенина, Кусикова и других». [1770]
Многочисленные теоретизирования тиражировались для публики, чтобы завоевать ее признание и показать себя; самим основателям школы теория была ни к чему. Это хорошо видно из мемуаров Рюрика Ивнева:
Мы говорили с Есениным обо всем, что нас волновало тогда, но ни разу ни о «школе имажинистов», в которую входили, ни о теории имажинизма. Тогда и в голову не приходила мысль анализировать все это. Но теперь я понимаю, что это было очень характерно для Есенина, ибо весь имажинизм был «кабинетной затеей», а Есенину было тесно в любом самом обширном кабинете. [1771]
В другом месте «Мемуаров» Рюрик Ивнев в том же ключе рассуждает о возникновении имажинизма: «Так при встречах, беседах, спорах постепенно подготавливалась почва для образования школы имажинистов. <…> Имажинизм же возник “кабинетным образом” и никакой почвы под собой не имел, кроме желания четырех поэтов и двух художников заключить между собой союз…». [1772] В. А. Рождественский привел рассуждение Есенина о порождении имажинизма литературным озорством: «Навязали мне этот имажинизм на шею – словно сам я его и выдумал. Это Кусиков с Шершеневичем придумали, озорства ради. А Мариенгоф им поддакивал – тоже, конечно, из озорства». [1773] Иван Беляев вскоре после гибели Есенина характеризовал его поэтику как вторичную: «…в самом существенном примыкает к приемам интеллигентски-символистического и иногда шершеневичски-имажинистского… стихотворного стиля…». [1774]
В. М. Фриче назвал Есенина «творцом имажинизма» и отнес творчество имажинистов скорее «к области курьезов и недоразумений, чем литературы». [1775] В. А. Рождественский относил имажинизм к явлению «преднамеренной литературщины». [1776] И. Г. Эренбургу имажинизм «всегда казался наспех сделанной вывеской для группы литераторов». [1777] А. Ревякин характеризовал путь Есенина как доведший «до анархо-хулиганской богемы – имажинизма». [1778] И уж совсем хлестко (однако в русле важной нам «конской символики») характеризовал имажинизм А. К. Воронский, рассуждая о Есенине: «Непосредственность, крепость своего деревенского поэтического таланта он отдавал на служение интересам литературных стойл и групп». [1779]
В письме к Р. В. Иванову-Разумнику в мае 1921 г. из Ташкента Есенин попытался объяснить свое понимание имажинизма, но не закончил и бросил:
Не
Дело не в имажинизме, который притянула к нам З. Венгерова в сборнике «Стрелец» 1915 г., а мы взяли да немного его изменили. Дело в моем осознании, преображении мира посредством этих образов (VI, 126–127. № 108).
В этом неоконченном письме очень важно понимание Есениным искусства как художественного откровения, нарочито сокрытого от простых смертных (прочтение иероглифов требует особого знания). Есенин рассчитывал на двойственность восприятия текста: профан улавливает поверхностный смысл образа (пусть даже многослойный и ассоциативно-многомерный, бездонный), посвященный проникает в действительную глубину. Тема избранника-творца всегда актуальна для поэта.
Несмотря на совершенно различную, сугубо индивидуальную творческую манеру стихотворчества каждого имажиниста, в целом имажинизм представлял собою вполне «коммунальное хозяйство» единой поэтики этой литературной школы (по аналогии с «квартирной коммуной» Есенина и Мариенгофа), с имевшейся в ней «главной кухни имажинизма» [1780] (по словам Рюрика Ивнева). А. Б. Мариенгоф использовал даже «кухонную символику» приготовления пищи для изображения сущности стихотворчества: «Сегодня вместе // Тесто стиха месить // Анатолию и Сергею» («Отсюда: горбясь асфальт полз…», 1920). [1781] Общность поэтического миропонимания имажинистов заключалась в наличии у них «сквозных образов-символов»: например, образа пророка, фигуры коня, символики смерти (об их варьировании у имажинистов см. ниже), а также в дружеском заимствовании примеров удачной образности у своих единомышленников, что вообще было принято в начале ХХ века и выступало мерилом поэтической образованности (но это отдельная проблема).
О разрыве дружеских отношений с Есениным после его поездки по странам Европы и США вспоминал А. Б. Мариенгоф: «По возвращении “наша жизнь” оборвалась – “мы” раздвоились на я и он » [1782] (распался «русского имажинизма Янус» – по А. Авраамову). По мнению Б. Эйхенбаума, Есенин тяжело переживал конфликт с единомышленниками: «Ликвидация имажинизма была для Есенина ликвидацией его мечты о новом поэтическом пути, о новом поэтическом языке, об открытии новой поэтической эры». [1783] Роспуск группы имажинистов Есенин произвел сгоряча, в запале (см. выше его заявление) – и сам тяжело переживал случившееся. Он говорил Рюрику Ивневу: «Я имажинизма не бросал, но я не хочу видеть этой “Гостиницы”, пусть издает ее, кто хочет, а я буду издавать “Вольнодумец”». [1784] Предполагаемое Есениным название несостоявшегося журнала наследовало привычную терминологию имажинизма и опиралось на традиции классической русской литературы (с неявной аллюзией на масонство).
Рюрик Ивнев в «Мемуарах» расценивал распад группы имажинистов из-за утраты братской и коллективистской сплоченности: «…прежде нас было всего несколько человек и все мы были связаны узами дружбы, теперь группа увеличилась и началась “борьба за влияние”, приведшая к болотной <?> жизни, к бесконечным интригам и столкновениям. <…> После моего возвращения с Кавказа я был как бы в стороне от “главной кухни имажинизма”, в которой не все было ладно, каждый из имажинистов в душе считал себя “мэтром” и зорко следил за тем, чтобы другие не оказались впереди. Эта атмосфера была очень нездоровой и неприятной». [1785]
Имажинистский Пугачев
Обстановку, в которой создавался анализируемый шутливый документ, можно представить по фрагменту из поэмы «Застольная беседа» А. Б. Мариенгофа (март 1921):
Вадим, Сергей
И легкие приятельницы возле.
На стеклах льдяные ковры
Мятущегося января
(Нам нравится персидский их узор),
В стаканах золотой апрель,
А в рюмках (и)юльский зной.
Всё хорошо. Лишь ветер злей и злей
Бьет локтем в переплеты рам,
Шутливый прерывая разговор… [1786]