Антропологические традиции
Шрифт:
В то время многие аспиранты, особенно на кафедрах, подобных гарвардской, уже не очень верили в действенность таких принципов построения дисциплины, но участие в практической деятельности дисциплины (особенно в полевых исследованиях, остававшихся тем самым элементом, который как раз и привлекал многих к антропологии) так или иначе означало следование этим принципам. Конечно, исследовательские проекты в антропологии США были весьма разносторонними в тот период (как, впрочем, и в более раннее, и в более позднее время). К примеру, в первые два послевоенные десятилетия под одной и той же рубрикой исследований социально-экономического развития антропологами предпринимались самые разнообразные проекты, в которых люди изучались одновременно как представители традиционной сельской культуры
При всем этом разнообразии традиционная модель этнографического исследования — условно говоря, «модель Малиновского» — все равно оставалась в центре дисциплины, и набор практических приемов, диктуемых этой моделью, в свою очередь, оказался закрепленным в модели университетской подготовки специалистов, которая определяла, что можно и чего нельзя молодым ученым, входящим в дисциплину.
В настоящее время антропологию в США до сих пор характеризует большое разнообразие интересов (хотя мозаика этих интересов сложена уже по-другому и осмысливается по-другому), и принципы региональной специализации и полевой работы до сих пор остаются в той или иной мере определяющими, но категориальный аппарат, понятие о включенности любого этнографического исследования в более широкий социально-политический контекст и условия и способы проведения полевых исследований на практике, как я уже отметил, изменились самым кардинальным образом.
То, что в период активной деятельности моего поколения только начинало вырисовываться, — сегодня общая реальность. Программы культурно-антропологических и социально-антропологических исследований в университетах формируются под воздействием ряда междисциплинарных стимулов, совершенно отличных от тех, что формировали дисциплину в период ее профессионального становления. Темы и дискуссии, в которых в тот период отражались ожидания дисциплинарного сообщества, сегодня перешли из актива в пассив дисциплины — в своего рода «историографию» (собственно говоря, они даже преподаются все чаще и чаще в рамках курсов по историографии). Новые темы и области интересов в дисциплине возникают и намечаются чаще в ходе дискуссий и диалогов с другими дисциплинами по общим и частным проблемам культурных и социальных исследований, чем в ходе внутридисциплинарных дебатов о предмете этнографического исследования.
Вполне может быть, что исследовательский настрой сегодняшней социокультурной антропологии (проявляющийся в ее теоретических и предметных интересах, в ее методологической открытости и жанровых особенностях) до сих пор отражает тяготение к той междисциплинарной атмосфере 1980-х — середины 1990-х годов, дух которой еще продолжает жить в разрозненных академических кругах и сообществах, являясь своего рода дискурсивной средой, в которой антропологи все еще стараются «опробовать» и «обкатать» свои проекты. Концепции этих проектов продолжают выходить за границы той тематической сферы, которая окружала антропологические исследования в прошлом.
Конечно, можно сказать, что в некотором смысле антропология в США всегда была такой по настрою — любопытство постоянно толкало ее на зоны собственной периферии и навстречу другим академическим сообществам. Но до конца 1970-х годов этот настрой все же координировался из дисциплинарного центра. Междисциплинарные дискуссии — их правильнее было бы назвать «метадискуссиями» — возникали, как правило, в рамках самой антропологии, и наиболее влиятельными из них оказывались те, которые по разным причинам были наиболее престижными. Соответственно, такие течения, как структурализм или когнитивная антропология, были важными с точки зрения центра и потому тщательно изучались в университетах. Сегодня центр, если таковой существует, больше не имеет подобной координирующей силы, и из тех тем, которые стали возникать в первые три послевоенных десятилетия, но остались «не санкционированными» центром — современные культурные трансформации, политический контекст, постколониализм, глобализация и др., — как раз и складывается та материальная
Таким образом, мое поколение ученых оказалось одним из последних поколений, пришедших в антропологию по протоптанной тропинке «народов и регионов». Это поколение ощущало новые веяния вокруг себя, но, наверное, все-таки пыталось поместить их в рамки прежних шаблонов. Впрочем, многое в антропологии 1970-х годов изменилось именно в результате такого рода деятельности. Например, новые успехи в изучении классических проблем родства и социальной организации среди народов Меланезии и аборигенных народов Австралии были достигнуты благодаря тому, что антропологи попытались взглянуть на эти проблемы в свете современных интеллектуальных веяний, в частности гендерных исследований, которые переставили краеугольные камни в дебатах о родстве.
Но все же подобные примеры были лишь последними вспышками света в старой исследовательской традиции, в целом направленной на изучение обществ как своего рода изолированных структур. В скором будущем центр внимания переместился на изучение жизни тех же самых народов в контексте взаимосвязанного и взаимозависимого колониального и постколониального мира, а также в контексте современных условий глобализации, тенденций так называемого этнического возрождения и разнообразных движений коренных народов.
Возможно, работа с этнографическим архивом «народов и регионов» когда-нибудь возобновится и ее цели будут переосмыслены, но признаков этого пока на горизонте нет. Взаимоотношение между тем, что раньше было в центре дисциплины, и тем, что было на ее периферии, в настоящее время изменилось не просто в общем формальном раскладе тем исследований, диссертаций и семинаров, но, что гораздо более существенно, в неформальной атмосфере общения между аспирантами и преподавателями на кафедрах — даже на тех, где «модель Малиновского» продолжает оставаться своего рода идеалом.
Далее, характер самовосприятия начинающих антропологов как профессиональных работников также заметно изменился — возросла необходимость ощущать себя активистом. Даже если на самом деле антропологи не собираются всецело посвящать себя образу жизни активиста, они часто занимают активистскую позицию, по крайней мере в своих научных работах. Иными словами, во многих проектах присутствуют некие этические цели и идеалы социальной справедливости. Это не просто показной жест или результат двух десятилетий консервативной внутренней политики США, стремившейся отвлечь леволиберальную интеллигенцию от политического участия (и таким образом превратившей полевую работу, в случае антропологии, в альтернативное пространство, где молодое поколение могло бы выражать свои политические симпатии). Это — явление, отражающее саму глубинную суть полевой работы в современных условиях. Этнографическая полевая работа, как межкультурное столкновение в сегодняшнем идеологически поляризованном мире, неизбежно и изначально политизирована. Активистская ориентация молодого поколения — сознательная реакция на данные условия и понятный ответ на консервативную модель классического «беспристрастного» ученого.
Все отмеченные выше сдвиги можно рассматривать в двух контекстах: институционального развития антропологии США как исследовательской сферы, построенной по принципу «четырех областей» (физическая антропология, социокультурная антропология, археология и лингвистика), с одной стороны, и восприятия социокультурной антропологии широкой публикой с другой. Социокультурная антропология — лишь одна из областей общей антропологической науки в США, но это — область наиболее крупная по количеству работающих ученых, наиболее развитая в институциональном отношении и наиболее известная публике. (Традиционно в США она именовалась «культурной антропологией», но, поскольку в отдельных центрах и среди отдельных ученых все же предпочиталось название «социальная антропология», я буду условно называть ее здесь социокультурной антропологией.)