Анж Питу
Шрифт:
– Правду.
– Объясни мне как следует, что ты имеешь в виду.
– У всех детей есть забавы, радости, а у меня – нет.
– У тебя нет забав и радостей?
– Я хочу сказать, отец, что игры с ровесниками меня не забавляют.
– Учтите, Себастьен, что такой характер мне не по душе. Умы, созданные для славы, подобны отборным плодам, которые поначалу всегда горьки, терпки, зелены и лишь потом достигают восхитительной сладости. Поверьте, дитя мое: быть молодым – большое счастье.
– Не моя вина, что я не умею быть молодым, – ответил Себастьен с меланхолической улыбкой.
В продолжение всего этого
– Ваш возраст, друг мой, – это время сева; в эту пору ничто из того, что заронила в вас учеба, еще не должно проступать наружу. В четырнадцать лет степенность – знак либо гордыни, либо болезни. Я спросил вас, хорошо ли вы себя чувствуете, вы отвечали, что хорошо. Теперь я спрашиваю вас, не гордец ли вы? Я предпочел бы услышать, что нет.
– Успокойтесь, отец, – сказал мальчик. – Я грущу не; от болезни и не от гордыни; нет, я грущу оттого, что у меня горе.
– Горе, бедное мое дитя! Какое же у тебя горе? Какое может быть горе в твоем возрасте? Расскажи мне все без утайки.
– Нет, отец, нет, не теперь. Вы ведь сказали, что торопитесь; у вас мало времени. Поговорим о моих безумствах в другой раз.
– Нет, Себастьен, иначе у меня будет неспокойно на душе. Расскажи мне о своем горе.
– По правде говоря, я не смею.
– Чего же ты боишься?
– Боюсь показаться вам одержимым, а еще боюсь огорчить вас своим рассказом.
– Ты больше огорчишь меня, если не откроешь мне своей тайны.
– Вы прекрасно знаете, отец, что у меня нет тайн от вас.
– В таком случае начинай свой рассказ.
– Честное слово, я не смею.
– Себастьен, ты ведь хочешь, чтобы тебя считали мужчиной?
– В этом все дело.
– Тогда наберись смелости!
– Ну, хорошо! Отец, источник моего горя – сон.
– Сон, который тебя пугает?
– И да, и нет; когда я вижу этот сон, мне не страшно, я просто переношусь в какой-то другой мир.
– Что ты хочешь сказать?
– Еще когда я был совсем мал, меня посещали эти видения. Вы ведь знаете, мне два или три раза случалось заблудиться в густом лесу, окружающем деревню, где я вырос.
– Да, я слышал об этом.
– Так вот, я заблудился, потому что шел следом за призраком.
– За призраком? – переспросил Жильбер, глядя на сына с изумлением, смешанным с ужасом.
– Понимаете, отец, вот что происходило: я играл с другими детьми, и, пока я не выходил за околицу деревни, пока я не оставался один, я никого не видел; но стоило мне выйти за околицу, как я начинал слышать подле себя что-то вроде шороха шелка; я протягивал руки, но не мог ухватить ничего, кроме воздуха; однако чем дальше я уходил, тем лучше различал призрак. Сначала это было дымчатое облако, затем дымка сгущалась и принимала форму человеческого тела. Это была женщина, она не столько шла, сколько скользила по воздуху, и чем темнее были уголки леса, куда она углублялась, тем явственнее становились очертания ее фигуры. Неведомая, странная, неодолимая сила влекла меня к этой женщине. Я шел за ней следом, вытянув руки и, подобно ей, не произнося ни слова: я не раз пытался окликнуть ее, но так и не смог выговорить ни единого звука; я шел за ней, не в силах догнать ее, а она не останавливалась и наконец таким же чудом, как возникла, начинала исчезать. Силуэт ее становился
Жильбер продолжал смотреть на сына со все возрастающей тревогой. Пальцы его искали пульс мальчика. Себастьен понял, какие чувства обуревают доктора.
– О, не тревожьтесь, отец, – сказал он, – я знаю, что ничего подобного на самом деле быть не может, я знаю, что это просто видение.
– А как выглядела эта женщина? – спросил доктор.
– О, она была прекрасна, как королева.
– Тебе случалось видеть ее лицо?
– Да.
– Как давно? – спросил Жильбер, трепеща.
– Уже в Париже.
– Но в Париже ведь нет такого леса, как в Виллер-Котре, нет высоких деревьев, под зелеными кронами которых царит таинственный полумрак? В Париже нет ни тишины, ни уединения – а без них откуда взяться призракам?
– Нет, отец, все это есть и здесь.
– Где же?
– В этом саду.
– Как в этом саду? Ведь доступ в этот сад открыт только преподавателям?
– Вы правы, отец. Но два или три раза мне показалось, что эта женщина проскользнула со двора сюда, в сад. Я хотел пойти за ней, но всякий раз натыкался на запертую калитку. И вот однажды, когда аббат Берардье, очень довольный моим переводом, опросил меня, что бы я хотел получить в награду, я сказал, что хотел бы иногда гулять в этом саду. Он позволил. Я пришел сюда, и здесь, отец, здесь видение посетило меня вновь.
Жильбер вздрогнул.
– Странная галлюцинация, – сказал он, – впрочем, у мальчика такая впечатлительная натура. И что же, ты видел ее лицо?
– Да, отец.
– И запомнил его? Мальчик улыбнулся.
– А ты пробовал подойти к ней?
– Да.
– Пробовал коснуться ее рукой?
– Тогда она исчезает.
– Как, по-твоему, Себастьен, кто эта женщина?
– Мне кажется, что это моя матушка.
– Твоя матушка?! – воскликнул Жильбер, побледнев, и приложил руку к сердцу, словно желая унять мучительную душевную боль.
– Ведь это все только сон, – сказал он, – а я почти такой же безумец, как и ты.
Мальчик замолчал и, наморщив лоб, взглянул на отца.
– Ты что-то хочешь сказать? – спросил Жильбер.
– Я хочу сказать вот что: это, конечно, сон, но он существует наяву.
– Что?
– В прошлом году на Троицу нас повезли на прогулку в Саторийский лес неподалеку от Версаля и там, когда я предавался грезам вдали от остальных учеников, вдруг…
– Появилось прежнее видение?
– Да, но на этот раз она ехала в карете, запряженной четверкой великолепных лошадей.., на этот-раз она была такая живая, такая настоящая. Я едва не лишился чувств.
– Отчего?
– Не знаю.
– И что ты подумал после этой новой встречи?
– Что та женщина из моих грез не матушка, ведь матушка умерла, и я не мог видеть ее в карете близ Версаля.
Жильбер поднялся и провел рукою по лбу. Он был близок к обмороку.
Себастьен заметил его волнение и испугался его бледности.
– Вот видите, отец, напрасно я рассказал вам о своих безумствах.
– Нет, дитя мое, напротив, рассказывай мне о них как можно чаще, рассказывай о них при каждой нашей встрече, и мы постараемся вылечить тебя.