Анжелика. Путь в Версаль
Шрифт:
— Они будут названы!
— Нет!
Анжелика и Дегре опять стояли лицом к лицу на том же самом месте, где накануне молодая женщина положила свою голову на плечо полицейского. Она никогда не простит себя за этот жест. Теперь взгляды их скрестились, как шпаги.
Дом был пуст. Лишь на чердаке метался в огне лихорадки раненый Давид. С улицы почти не доносилось шума — эхо народных волнений не достигало аристократического квартала. Крики толпы, с утра запрудившей Гревскую площадь с виселицей, на которой раскачивалось тело Клода Ле Пти — Грязного Поэта с Нового моста, затихали где-то на границах Маре. Вот уже пятнадцать лет памфлетист наводнял своими эпиграммами и песнями улицы Парижа,
11
Vannerie — дословно «торговля плетеными изделиями». — Примеч. пер.
Слушая ее, толпа завороженно затихала. В бессильной злобе горожане грозили кулаками городской ратуше.
А в маленьком домике на улице Фран-Буржуа продолжалось другое сражение, сражение суровое, беспощадное. И хотя рядом никого не было, и Анжелика, и Дегре говорили очень тихо, как будто боялись, что их слова услышит весь Париж.
— Я знаю, где находятся кипы листовок, которые вы намереваетесь распространить, — говорил Дегре. — Я могу отдать приказ, чтобы военные части атаковали предместье Сен-Дени и искромсали всех неблагонадежных бродяг, которые попробуют чинить препятствия полицейскому обыску во владениях Великого Кесаря, мессира Деревянного Зада. А ведь существует более простое средство уладить это щекотливое дело. Упрямая дурочка, вместо того чтобы сверкать на меня глазами, как разъяренная кошка, послушайте лучше. Поэт Клод Ле Пти умер. Так было надо. Его наглость зашла слишком далеко, король никогда не позволит всякой швали судить о его поступках.
— Король! Король! Твердите, как заведенный. Когда-то вы были более гордым!
— Гордость — грех юности, мадам. Прежде чем задирать нос, стоит узнать, с кем имеешь дело. Силой обстоятельств я уже сталкивался с королевской волей и едва не был раздавлен. Я убедился на собственном опыте: король сильнее. Следовательно, я играю на стороне короля. Мадам, вы несете ответственность за судьбу двух маленьких детей и, по моему разумению, должны последовать моему примеру.
— Замолчите, вы мне отвратительны!
— Помнится, я слышал какие-то разговоры о королевском патенте, который вы хотели бы получить для изготовления экзотического напитка или чего-то подобного?.. А вам не приходит в голову, что значительная сумма, например пятьдесят тысяч ливров, стала бы неплохим подспорьем для начала торговли? Или, скажем, особые привилегии, освобождение от налогов, мало ли что еще? Женщина, подобная вам, найдет что придумать. Король готов предоставить все, что вы попросите, в обмен на ваше немедленное и окончательное молчание. Отличная возможность поставить точку в этой драме, к вящему удовольствию всех заинтересованных лиц. Господин лейтенант криминальной полиции получает награды, мне присваивают новый чин, Его Величество облегченно вздохнет, а вы, моя дорогая, удержите
Молодой человек склонился к уху Анжелики и шепнул ей, как величайшую тайну:
— Вы отправитесь в Версаль. Да прекратите дрожать, как норовистая кобылка, увидевшая хлыст конюха. Подумайте. Через два часа я вернусь за ответом…
Но она не могла думать об этом, потому что все ее мысли были обращены к поэту. Его казнили без суда и следствия, как простого бандита, пойманного с поличным. Все верно, времени осталось мало. Предано огласке еще одно имя — де Гиш.
На Гревскую площадь привезли в телеге владельца типографии мэтра Жильбера и двух его подмастерьев. Рядом с виселицей Грязного Поэта соорудили еще три. Но когда мэтр Обен уже накидывал петлю на убеленную сединой голову печатника, послышался нарастающий шум:
— Помилование! Король даровал помилование!
Мэтр Обен колебался.
Порой случалось, что уже у подножия эшафота королевский приказ о помиловании вырывал осужденного из умелых рук палача. Мэтр Обен должен был учитывать внезапные изменения настроения государя и потому всегда действовал обстоятельно, без чрезмерной торопливости. Вот и сейчас он терпеливо ждал, когда ему представят прошение о помиловании, подписанное Его Величеством. Но этого не случилось. Произошло обычное недоразумение: капуцины, приехавшие на телеге, чтобы после казни забрать тела повешенных, никак не могли проложить себе дорогу среди плотной толпы и стали кричать:
— Помилуйте, дайте проехать! Поберегитесь!
А люди услышали «Помилуйте» и решили, что монахи везут приказ о помиловании.
Сообразив, в чем дело, мэтр Обен преспокойно вернулся к работе. Но мэтр Жильбер, еще несколькими секундами ранее смирившийся с судьбой, теперь передумал умирать. Он начал отбиваться и кричать жутким голосом:
— Правосудие! Правосудие! Я взываю к королю! Меня собираются повесить, а убийцы маленького торговца вафлями и мэтра Буржю разгуливают на свободе. Меня хотят казнить, потому что я стал орудием истины! Я взываю к королю! Я взываю к Богу!
Эшафот, на котором возвышались три виселицы, треснул под напором толпы.
На палача обрушились удары дубин и камней, и ему пришлось спрятаться под эшафотом. Пока народ бросился искать горящую головню, чтобы поджечь помост, на площадь ворвались конные сержанты военной полиции и копьями разогнали толпу. Но осужденные уже сбежали…
Париж, гордый тем, что ему удалось вырвать из лап палача троих своих сыновей, почувствовал, как в нем просыпается дух Фронды. Горожане вспомнили, что именно Грязный Поэт в 1650 году первым выпустил отравленные стрелы мазаринад. И пока он был жив, парижане могли не сомневаться в том, что его язвительное перо расскажет обо всех новых бедах и поможет забыть беды былые. Но теперь, когда Клод Ле Пти умер, в народе поднялась паника. Людям казалось, что им заткнули рот, вырвали язык. Припомнились все несчастья последних лет: голодные 1656,1658 и 1662 годы, новые налоги. Как обидно, что Мазарини умер! Вот бы сжечь его дворец…
Вдоль набережных закружились бешеные хороводы и раздавались крики:
— Кто зарезал маленького торговца вафлями?
В ответ звучало:
— Завтра… мы узнаем! Завтра… мы узнаем!
Но назавтра ставший уже привычным дождь из белых листков так и не пролился. И на другой день тоже. На город обрушилась тишина. Кошмар закончился. Народ так никогда и не узнал, кто же убил маленького торговца вафлями. Париж понял, что Грязный Поэт действительно умер.
Ведь он сам сказал Анжелике: