Апельсиновая девушка
Шрифт:
Но тут, Георг, может появиться новая дилемма, может быть, не такая трудная — или злокачественная, — как первая. Если ты ответишь, что вопреки всему выбрал бы жизнь, пусть и недолгую, тогда и я могу не жалеть о своем рождении.
Тогда в нашей задачке установится относительное равновесие, и все еще может сойтись с ответом. И, разумеется, я на это надеюсь. Потому, собственно, и пишу.
Можешь не отвечать прямо на мой трудный вопрос. Но ты можешь ответить на него косвенно. Твой ответ будет заключаться в том, как ты проживешь эту жизнь, которая началась, когда Веруника, я и тот непослушный врач в больнице пили за твое здоровье шампанское. Этот шампанский врач был твоей доброй
Теперь можешь отложить мое письмо. Теперь твоя очередь жить.
А я завтра ложусь в больницу. Это и есть та важная встреча. Теперь маме придется самой провожать тебя в садик.
Я должен был предупредить тебя и об этом. И еще хочу добавить: не могу обещать, что больше никогда не появлюсь на Хюмлевейен.
Георг! Еще один уже самый последний вопрос: можно ли быть уверенным, что после этого существования больше ничего нет? Можно ли быть уверенным, что я не буду находиться в каком-нибудь другом месте, когда ты будешь читать это письмо? У меня такой уверенности нет. Потому что само существование мира говорит о том, что границы немыслимого уже преодолены. Понимаешь, что я имею в виду? Я так пресытился удивлением перед существованием этого мира, что, если вдруг после нашего мира я попаду в какой-нибудь другой, у меня уже не будет сил удивляться ему.
Помню, как несколько дней назад мы с тобой убили два часа на компьютерную игру. Наверное, меня эта игра развлекала больше, чем тебя, мне нужно было отвлечься от мрачных мыслей. Но всякий раз, когда мы «умирали» в этой игре, сразу появлялось чистое поле, и мы снова начинали играть. Откуда известно, что и для наших душ не существует такого «чистого поля»? Я в это не верю, честно, не верю. Но мечта о несбыточном имеет свое название. Мы называем ее надеждой.
Я ХОРОШО ПОМНИЛ ТУ НОЧЬ НА ТЕРРАСЕ! Она прочно засела у меня в голове. Отпечаталась в сердце. И когда я читал о ней, меня несколько раз мороз продирал по коже.
До сих пор я как будто бы ничего не помнил и, наверное, никогда бы и не вспомнил ту лунную ночь, если бы не прочел о ней, но теперь я все вспомнил, и даже очень отчетливо. И МОЖЕТ БЫТЬ, ЭТО И ЕСТЬ МОЕ ЕДИНСТВЕННОЕ НАСТОЯЩЕЕ ВОСПОМИНАНИЕ ОБ ОТЦЕ.
Я не помню, каким он был во Фьелльстёлене. Сколько бы я ни напрягался, я не могу вспомнить наши прогулки вокруг озера Согнсванн. Но я помню ту заколдованную ночь на террасе. Вернее, помню ее по-своему. Как сказку или как играющий красками сон.
Я проснулся. Отец вошел в гостиную из застекленной веранды и поднял меня высоко в воздух. Сказал, что мы отправимся летать. И смотреть на звезды. Мы будем летать в мировом пространстве. Поэтому я должен потеплее одеться, ведь в мировом пространстве царит страшный холод. Отец хотел показать мне звезды. Он должен мне их показать. Другой такой возможности у нас не будет, и мы должны ею воспользоваться, сказал он.
Я знал, что отец болен! Но он не знал, что мне это известно. Эту тайну сообщила мне мама. Она сказала, что папе, наверное, придется лечь в больницу и поэтому он такой грустный. Кажется, она сказала мне это в тот же вечер. Может, мысль об этом и разбудила меня, может, из-за этого я и не мог спать.
Теперь я хорошо представляю себе ту долгую ночь и космический полет, который мы совершили с отцом, сидя на террасе. По-моему,
И тогда — у меня мурашки бегут по коже, когда я пишу об этом, — во время нашего полета в мировом пространстве отец неожиданно заплакал. Я понял, почему он заплакал, но он не знал, что я это понял. Поэтому я не мог ничего сказать ему. Я должен был сидеть тихо, как мышка. Говорить о том, что должно случиться, было слишком опасно.
И еще: с той ночи я всегда знал, что на звезды нельзя полагаться. По крайней мере, они ни от чего не могут нас уберечь. В один прекрасный день мы их покинем.
Когда мы с отцом кружили вместе в мировом пространстве и он вдруг заплакал, мне стало ясно, что ни на что в мире полагаться нельзя.
Прочитав последние страницы, написанные отцом, я понял, почему меня всегда так занимал космос. Это отец открыл мне на него глаза. Это он научил меня отрывать взгляд от того, что копошится внизу. Я стал астрономом-любителем задолго до того, как понял, почему я им стал.
Ничего удивительного, что нас обоих так интересовал телескоп Хаббл. Это было у меня от отца! Я просто продолжил с того, на чем он остановился. Своего рода наследство. Но ведь именно так всегда и бывает? Первая подготовка к телескопу Хаббл была сделана еще в каменном веке. Впрочем, нет: самая первая подготовка была сделана в те несколько микросекунд после Большого Взрыва, когда возникли пространство и время.
Есть выражение: «заронить зерно». Отец успел заронить зерно до своей смерти. Можно сказать, что это он подсказал мне тему для домашнего сочинения. Не думаю, что он интересовался английским футболом. К счастью, он так и не слышал « Spice Girls ». И я не знаю его отношения к Роальду Далю.
Я закончил чтение. И погрузился в раздумья. И ко мне снова постучала мама. «Георг?» — позвала она.
Я сказал, что кончил читать.
«Значит, ты сейчас выйдешь?»
Я сказал, что лучше, чтобы она зашла ко мне.
Я отпер дверь и пропустил ее в комнату. К счастью, она быстро закрыла за собой дверь.
Мне не было стыдно слез, стоявших у меня в глазах. У мамы в глазах тоже были слезы, когда она только начала встречаться с отцом. Теперь с ним встретился я.
Я обнял Апельсиновую Девушку за шею и сказал: «Папа нас оставил».
Мама прижала меня к себе. Она тоже плакала.
Мы присели на край кровати. Потом она спросила, что отец написал мне. «Ты же понимаешь, как мне это интересно, — прибавила она. — Меня это даже пугает. Мне страшно прочесть его письмо».
Я сказал, что отец написал длинное любовное письмо, и мама, конечно, подумала, что это любовное письмо обращено ко мне, для нее иначе и быть не могло. Я объяснил, что отец написал это любовное письмо ей, Апельсиновой Девушке.