Апгрейд от Купидона
Шрифт:
Я не знаю, чего он тогда увидел или подумал, я просто не могла сказать ему нет: что не надо подвозить меня до дома, езжайте уже к себе домой… Вас ждут… Мне срочно захотелось вернуться к имени-отчеству, а то дружеская непосредственность вкупе с семейной хроникой Зюзина выбивала из-под моих ног последнюю почву… В какой-то миг золотое кольцо на пальце перестало существовать. В тот момент, когда у подъезда нашей многоэтажки его рука скользнула через мои колени, мимо живота, задев и то, и другое, к ручке автомобильной двери, будто ту заклинило. Нет, заклинило меня от ненужного джентльменства, вывернутого наизнанку —
И Семён будто прочитал мои мысли — что ж, его лицо слишком близко от моего, а мои глаза просто две суповые тарелки: в них написано, что меня можно и в микроволновку, и в духовку, и в… Да, он явно увидел в моих глазах зелёный свет, но убрал руку с двери прямо на ручку переключения передач, перенёс руку по воздуху, минуя все мое тело.
— Извини, не хочу светиться. То твои соседи ещё не то подумают…
— Что не то? — пролепетала я, хотя фраза если и была вопросом, то точно риторическим.
— Ну есть же круглосуточные бабки в окнах, следящие за благонравственностью невест.
Дверь открыта — мне бы выйти, а то рука сама возьмёт и захлопнет сейчас дверь и глаза на все мыслимые и немыслимые законы бытия и совести.
— За мной не следят, — отчеканила я из последних сил.
Семён усмехнулся — наверное, я покраснела, кто знает… Только он, он изначально знал, что со мной делает. Это я, дура, обрадовалась неожиданной взаимности…
— А за мной — да. Завтра тебе самой добираться. Так что скажи своим, что будешь попозже.
Он подвозил меня уже неделю. Я усмехнулась, согласно кивая, — горько, с трудом не плача над разбившимися надеждами. Он же изначально спросил, почему меня никто не встречает и поинтересовался, не обидится ли кто, если он подвезёт меня до дома.
— На метро быстрее, — подавила я вздох разочарования.
— Все равно скажи, что будешь поздно…
Он сделал паузу, заставив меня проглотить последнюю слюну. Потом медленно сказал, точно издеваясь:
— Много работы для тебя оставлю. И хочу, чтобы ты сделала ее в офисе, а то дома то да се…
Зачем он так? Я всегда все сдавала в срок, иногда ложась спать в три часа ночи…
— … подружки позвонят и так далее.
«И так далее» в тот вечер не было, и я не думала, что когда-нибудь будет. Ну, спросил он меня, почему у меня нет парня? Мама вон тоже спрашивает постоянно… Это ж ничего не значит… Не значит, что он хочет стать моим парнем… Моим мужчиной. Первым.
— Почему ты вернулся? — спросила я, продолжая глядеть на темно-синюю обертку шоколада с оранжевой апельсинкой, от лицезрения которой наворачивались слюни, горькие…
Или я пускала их по тому, кто подвинул ногой стул и сел напротив меня. Вечер, а галстук затянут, что виселица. Чем Семён дышит вообще… Темные волосы уложены точно перед совещанием: была в нем такая привычка, расческой такт отбивать, точно перед началом концерта…
— Потому что захотел, — и усмехнулся. — Захотел шоколада и подумал, что жрать в одно рыло не комильфо.
Я улыбнулась — спонтанно решил не идти домой, а ведь там было что-то важное… Иначе почему бы изначально было не доделать проект вдвоём, как всегда, и, опять же как уже почти всегда, отвезти девушку домой…
— Значит, шоколадка все же не мне? — я зачем-то
— Ну, теперь же ты не одна будешь работать. А со мной. Поделим по-братски…
Семён подтащил плитку шоколада к своему краю стола и принялся разворачивать. Слишком медленно… А у меня слишком быстро стучало сердце. Стучало в голове — в этот момент абсолютно пустой. Я следила за проворными пальцами, сминающими блестящую фольгу, и вспоминала, как под ними шло складками мое платье — вспоминала до сухости во рту и до влажных ладоней. На пальцах из-за этого остались следы от шоколада: отняв руку от лица, я поймала внимательный взгляд Семёна. Что делать? На столе ни листочка, только открытый ноутбук с погасшим экраном. Об себя вытирать, что ли? Мне ж не три года… Об него…
Я не вырвала руки, потому что та окаменела, как и все остальное тело, когда пальцы поплыли через стол к мужским губам: блестящим и слишком большим — они и вчера такими были, неужели? Просто Семён имел привычку еще и цедить слова сквозь плотно сжатые губы, чтобы не повышать на подчиненных голос. Даже повысь он сейчас голос, я бы все равно ничего ответила: язык отнялся, и вся моя сущность сосредоточилась в подушечках пальцев и рвалась наружу электрическими разрядами.
Семён опустил взгляд к моим мраморным пальцам, точно боялся промахнуться — его язык, бегущий по шоколадным разводам, обжигал, точно я ошпарилась варёной картошкой… В такой момент я подумала про верное лекарство от простуды — картошечку, но у меня была другая болезнь, и при ней просто не дышалось совсем. Ну никак… И сердце переставало биться, и сколько бы Семён не играл моим запястьем, пульс не прощупывался. Я умерла: «Я» — разумная единица. От меня остался нолик без… мозгов…
— Ксюш, завари нам чайку…
Как чай заваривать, так Ксюша, а как кашу — так Семён Валерьевич. А расхлебывать снова мне…
Глава 4. "Голая правда!"
— Это и все? — спросил дядя Дима, глядя на мой баул. Ага, как челнок из маминой юности — купила себе хозяйственную сумку в клеточку.
— Все!
Квартира съемная: на поспать мне и на потрахаться — ему. В шкафу только моя одежда. И один его костюм в пластиковом пакете. На всякий пожарный случай, которого за два года так и не возникло. Сёма ни разу не остался на ночь, хотя я часто просила его придумать для жены краткосрочную командировку. Это было для него «слишком», он только иногда «задерживался» в офисе допоздна и временами приезжал «доработать» в субботнее утро. Много секса ему не было нужно — слил и свободен. Боже, а ведь это правда. Голая правда!
— Ну все? — уже нервничал дядя Дима. — Идём?
— Сейчас.
Здесь, кроме костюма, только одна Сёмина вещь — гитара, чёрная лакированная гитара, привезенная ему из Штатов. Фирма «Тейлор». Стоит, говорил, две штуки баксов. С садисткой ухмылочкой я вытащила ее из чехла. Размахнулась и шарахнула гитару об пол. Хряк и готово! Это концертный вариант, а Сёма не тянет даже на любителя. Зачем ему такой суперский инструмент? Впрочем, пусть возомнит себя Кобейном, бьющим после концерта гитары! Мне не жалко. Мне жалко только себя — два года. Быть дурой целых два года!