Апокалипсис Антона Перчика
Шрифт:
Я решил: лучше увидеть своими глазами. Сейчас. Здесь. Потому что, если нет, то я точно с катушек съеду.
И тут я почувствовал жуткое желание открыть дверь. Распахнуть ее настежь! Кто бы там ни был — я открою им, и меня сразу отпустит. Сразу будет хорошо и легко. Нужно только взять и открыть.
Это желание стало жечь меня изнутри, точно голод, как жажда. Я все еще жмурился. Я даже перестал дышать. И в тишине вдруг отчетливо услышал лязг замка, и потом — скрип открывающейся двери.
— Не надо! — раздался крик. Кажется, Сонькин.
Я открываю
— Антоооон!
Я стоял в темноте перед настежь распахнутой дверью. Я это чувствовал — в лицо дул ледяной ветер.
Все так же продолжая не дышать, я приоткрыл один глаз — этого было вполне достаточно, чтобы увидеть.
На лестнице никого не было.
День четырнадцатый
Вторник, 17 мая
Завтракали мы в темноте. Решили выбираться, как только рассветет. Нельзя было тут оставаться. После вчерашнего точно нельзя. Да и вода у нас кончилась, а все краны брызгались ржавой грязью.
Соня сказала, что я еще долго был не в себе. Шастал по подсобке, гремел кастрюлями, ящики двигал, как полоумный. А у самого улыбка во весь фейс, хоть на паспорт фотографируй. В паспорта у нас суровые лица клеят, но она так сказала. Я сам прошлую ночь вообще не помнил. Полная амнезия. Зомбировали меня эти нелюди, что ли? Может, они умеют гипнотизировать? Чтобы перед ними все двери открывались. Или еще как-нибудь к людям в головы залезать, не знаю.
Когда щель в ставнях стала серой, мы были уже готовы. На стеллажах я нашел ватник, там же брезентовый рюкзак. Все это дело рыбой воняло, мама не горюй! Я набил его консервами, тушенкой. Что не вошло — рассовал по карманам. Соня тоже суетилась — переоделась, нашла где-то резиновые сапоги и коробку «Марса». Сунула ее в мусорный пакет, сапоги обула — как будто спички в вазы вставила. План был такой: выбираемся из больницы и тихо-мирно, короткими перебежками двигаемся к дому Колокольцевых. Зараженных в это время суток поблизости не должно быть. Но я на всякий случай еще раз проверил, из окна — во дворе было пусто вроде.
Как я понял, этот ее дядя Семен — здравый мужик, с ним не пропадешь. Соня сказала, что он в Чечне воевал. Или в Афгане? Не помню — в башке пусто, как в небе. У него там с ногой еще какие-то неполадки, после ранения.
Мы вышли на лестницу. Ох, как я не люблю эту лестницу! В такой темнотище навернуться — раз плюнуть. Что за дебильный архитектор проектировал этот госпиталь? Нормально, по-вашему, когда на лестнице окон нет? Или как… Я пригляделся. Окна были, точно! Только они все заколочены, от и до. Вернее, заварены с внутренней
Оно было треугольное. Нарисованное. А под ним написано «МАМА». Коряво так — детской рукой. Я вдруг ясно представил себе все это. Все, что тут творилось несколько дней назад… Пока я спал, валялся в палате без сознания.
Я сейчас не сплю. Но этовсе равно происходит. И теперь уже со мной.
Мы спустились вниз всего на один пролет — и оказались на первом этаже. Здесь было светлей: в конце длинного коридора я увидел стеклянную дверь. Стеклянную. Я не мог понять, почему она до сих пор не выбита или не заварена. Кругом валялись обломки мебели, скомканная одежда, осколки посуды. Соня остановилась и что-то подняла с пола. Медвежонок. Почему-то зеленый, с одним глазом — он у него блестел, тоже стеклянный. Соня прижала медвежонка к себе.
— Пошли, — я потянул ее за руку.
И в этот момент глаза у нее полезли на лоб. В буквальном смысле, а рот стал медленно открываться. Она задрала вверх голову и застыла, уставившись в потолок.
— Ты чего?
Она не реагировала, белая стала как стенка. Стояла с выпученными глазами, на лице не удивление даже — шок. И выражение это не менялось три, четыре, десять секунд. А потом шок превратился в животный ужас. Я наблюдал за этими переменами и чувствовал, как на загривке волосы встают дыбом. По-хорошему, обернуться бы сейчас и посмотреть, что там — у меня за спиной.
Черт, страшно-то как.
Я потом все-таки обернулся, но не сразу, и Сонька тут же шмыгнула мне за спину.
Сначала я ничего особенного не заметил. Только — вроде бесформенный мешок в углу, завис под потолком. Но потом он шевельнулся.
Это был человек. В грязной рубашке и джинсах. Он почему-то сидел на потолке, вверх ногами. Знаете, как муха. Он держался за него руками и ногами. Не держался даже, а словно был к потолку приклеен. Не знаю почему, но я чуть не заржал. Смех разобрал меня — у него из-под джинсов трусы торчали. С Нюшами — которая из «Смешариков». Это было нелепо как-то. Нюши просто не вязались со всем этим ужасом вокруг.
Я не видел его лица, оно было повернуто к стенке. Но я понял, вернее догадался, что там у него на самом деле вместо лица. Из Сониного рассказа догадался, про бабу Марусю. Кажется, он спал. У него только спина равномерно двигалась туда-сюда, раздувалась, как у жабы.
Стараясь не шевелиться, я перевел взгляд на Соню. Ее от страха прямо парализовало. Я кивнул в сторону двери, мол, идем! И снова ее потянул.
Сонька зашипела, вжимаясь в стену:
— Я боюсь!
— Не ори, — скрежетнул я сквозь зубы. — Не видишь, он спит. Пошли скорее.
— Нет! Давай вернемся! Ну пожалуйста!
— Ты совсем? Вон уже дверь! — Меня просто бесила эта малолетка.
— Иди сам! Я боюсь! — Она стала отпихиваться от меня, вырываться. Разноцветные глаза прыгали, как у дикого звереныша.
Отлично. Просто отлично! Я опять глянул на потолок. Оно там не двигалось. Оно точно спит. Но если она сейчас не заткнется… Надо было что-то делать. Срочно, вот прямо сейчас. По-хорошему, бросить бы эту пигалицу — пускай что хочет, то и творит. Что я ей — нянька? Я отпустил.