Апокpифическое утpо
Шрифт:
И на колени встав сожженья просит стол
все то, что на столе - в периоде распада,
как свежий лед блестит рассыпанная соль
и мухи мрут в кровавых лужах маринада.
А ты давно ушел, отвесив поцелуй
фальшивый и пустой, как звук мешка в подвале.
И холод бьет меня. Но шепчет: Не горюй!
скелет минтая, бодро скрючившись на сале.
* * *
Лето выпито мрачной долиной дремучих дубов
и сгущенное солнце расплескалось
Для чего вам дана нежнокрылая птица-любовь
в назиданье потомкам или просто от скуки?
Время навзничь упало, споткнувшись о траурный марш,
сочиненный моралью для височного нерва,
и лежит поперек, заслоняя счастливый мираж:
вы и волны и в море серебрится Венера.
Вам вовеки туда не пройти. Вы привыкли давно
выверять каждый шаг, каждый вздох транспортиром.
Длится жизнь, как немое сукно
и закончится чаем в надземелье квартирном.
А любовь заболела: не ест, не поет и не спит,
превращается в чучело, смотрит стеклянно.
В вас под зиму забрезжит неясная совесть и стыд.
Вы поставите павшей обелиск деревянный.
ПЕСНЬ О ПОДЪЕЗДЕ
Мороз - любитель стройных женских ног
лизнул мои синеющие икры
и адски-знойным холодом припек
лицо, в глазах остуживая искры.
Я, маленькая девочка страны,
одна в бездонном вихре постпомойки
стою у облупившейся стены
провинциально-каменной постройки.
А мимо - люди, лошади и псы
с голодными и дикими глазами,
бегут, роняя слюни и часы
и исчезают там, за облаками.
Летят, взрываясь, палки колбасы,
консервы, яйца, соль и помидоры.
Бегущие - то падают в кусты,
то на глаза натягивают шоры.
Пикируют, свистя как кирпичи,
с небес слова, пропитанные ложью
И черепа ломают, хоть кричи,
хоть падай, хоть ползи по бездорожью.
Закладывая в воздухе вираж,
пплывут куда-то памятники в небе
и создают под солнцем ералаш,
о звезды лбами стукаясь нелепо.
Бродячая собака января
без денег, без любви, в осенней куртке
я из подъезда выскочила зря
здесь не найти ни счастья, ни окурка.
Придется возвратиться мне в подъезд
там тихо и тепло - в саду отчизны,
в его углах полно свободных мест,
а скверный запах - лишь издержка жизни.
Там веет неземной святой тоской
под белыми кривыми потолками
и звонко разбивается покой
под околореальными шагами.
Там можно безнаказанно курить
и спать, прижавшись к теплой батарее.
Я
захлопнув поплотней входные двери.
* * *
У свечи неплотным полукругом
мы сидели молча на диване.
Огонек на нас навеял скуку
амплитудой нервных колебаний.
Мы хотели вспомнить прошлогодность.
Но вошла к нам в комнату без стука,
воплощая немощь и негодность,
в рваном пиджаке судьба-старуха.
Поднесла большой кусок свободы
на тарелке с маркой общепита
и куда-то канула - в природу
или в глубину палеолита.
Мы сказать "спасибо" не успели,
разделили лакомство на части
и в одно мгновенье жадно съели,
опьянев от сладости и счастья.
И могучий голос в нас проснулся:
стало душно в рамках штамп-свободы.
Мы молили бабку к нам вернуться,
но она пропала, словно в воду.
Только мы надежды не теряем:
может, принесет еще немного.
Подождем, потерпим, поскучаем
и поищем крошек у порога.
* * *
Объемная чугунная труба
обтянутая кожей человека,
в нейлоновом кудрявом парике
с пластмассовыми серыми глазами
бежит, не расправляя складок лба
по вектору бесспорного успеха
с огромной диссертацией в руке,
с настроенными по ветру ушами.
Несет в себе чугунная труба
теорию улучшенной эпохи,
программу изменения времен
на базе исторических законов,
селекцию молочного клопа
по опыту ученейшей Солохи
на благо слаборазвитых племен
и недовольных жизнью компаньонов.
Похлопала трубу я по спине.
Похлопала с любовью, но не смело.
Раздался гул по всей родной стране
в трубе программа действий загудела.
ОЗЕЛЕНЕНИЕ ГОРОДА
Трепещут на ветру штаны
идут небритые сыны
озеленять сады и скверы
на благо матушки-страны.
От посягательств сатаны
хранят их милиционеры.
Вокруг стоит сплошной туман.
Сыны копают котлован,
ростки втыкают вверх корнями
и за получкой едут в банк
и выпивают спирта жбан
и заедают сухарями.
А через год здесь всходит вдруг
канализационный люк
и зеленеет, плесневея.
Не покладая сильных рук
печальный слесарь чистит люк,
с похмелья густо зеленея.
* * *
Вот стул. Нигде не числится рабом.
Стоит, свободно растопырив ножки,