Апокриф Аглаи
Шрифт:
Я кивнул.
– Иногда мне такое приходит в голову. Знаешь, – я рискнул пойти на откровенность, – произошедшее причиняет боль, но, с другой стороны, иногда что-то во мне шепчет: «Какое комфортное несчастье!» Ведь как-никак брак требовал от меня некоторых усилий и разрушился не по моей вине. Какое облегчение, а? Свободный и безвинный.
Он слушал меня. Действительно, слушал. И может, именно поэтому я вдруг ощутил стыд.
– Нет, не желаю об этом говорить. Еще не сейчас.
– О'кей. Ну что, пошли отсюда?
– Сперва надо расплатиться.
– Да, правда. – Адам позвал официантку. Заплатили мы пополам. – Подобный опыт, – ни с того ни с сего произнес он, – смахивает на инъекцию в сосуды какой-то пластиковой субстанции: чуть-чуть побаливает, но тело от этого делается тверже.
– Да, вот еще что, – произнес он. – Ты когда закончил эту школу?
Я задумался.
– В восемьдесят шестом.
– Между прочим, подумай, кто бы это мог быть: он уже тогда тут преподавал, живет где-то неподалеку, умеет хранить тайну, и ему можно поручить следить за чем-нибудь или кем-нибудь. Политические симпатии… скорее, коммуноид, но такой, не бросающийся в глаза. И вообще он не бросается в глаза. Кто-нибудь из учителей, по-твоему, подходит под такой портретец?
Я попытался сосредоточиться. Земля слегка раскачивалась, я ощущал голод, а между тем, когда я встал, во мне с удвоенной силой зазвучал старый вопрос: понимает ли он, что говорит? А если да, потому что по всему так оно и выходило, почему время от времени не пытается проконтролировать, что я о нем думаю? Эта дурацкая история со скрипачкой, а перед этим лекция об автоматах – как это понимать: он нашел себе безотказного слушателя или же, как, между прочим, признался сам в определенный момент, говорил что-то вместо? А если так, то вместо чего? Я пожал плечами.
– Когда я учился, в партии были, насколько мне известно, военрук, физрук, директор… но он уже не преподавал. И кажется, Флоркевич, биологичка.
– Ему вовсе не обязательно быть членом партии.
– А что тебя вообще интересует?
Он недовольно поморщился.
– Так ты можешь назвать или нет?
– Мне нужно знать чуть побольше. А так никто мне в голову не приходит.
Адам извиняюще улыбнулся.
– В сущности, все это неважно. Пока. – И неожиданно он произнес нечто, отчего я, прямо скажем, остолбенел: – Спасибо, что потратил на меня столько времени.
И он двинулся в свою сторону, прежде чем я успел хоть что-то вякнуть.
11
«Итак, после нашей встречи я поразительно много знаю об Адаме, – думал я. – Итак, после нашей встречи я все так же ничего о нем не знаю. Итак, после нашей встречи я, по крайней мере, знаю, что у него есть некая тайна. Или же он изображает ее. Сраный лицедей. Алкоголь плюс нереализовавшиеся артистические склонности равняются разгулу фантазии». Та скрипачка под деревом так и стояла у меня перед глазами. И к тому же вопросы об учителях и – неожиданно вспомнилось мне – туманное упоминание про то, что Адам боится, что кто-то, кроме него, бывает вечерами в школе. Что он там сторожит? Кого? «Но хотя бы ко мне он относится как к другу, которому можно довериться, – подумал я. – Да при чем здесь доверие? Он попросту проверяет. Экспериментирует. Только зачем? Со скуки. Мстит родственникам». Я предположил, что в глазах Адама несу ответственность за тетю Люсю, и мне захотелось смеяться.
Утром мне пришла в голову еще одна горькая гипотеза. Я пришел в школу и с места в карьер наткнулся на Пуэллу, которая, проходя мимо меня, мимоходом бросила:
– Ну и как там с паном Клещевским? Все в порядке?
Выходит, наша воскресная встреча вполне могла быть разработкой этакого алиби для себя. Потому что я ответил: «В полном порядке», – да еще с самой лучезарной улыбкой, на какую только был способен, а вот если бы он не позвонил, если бы оставил меня в моем субботнем раздражении, то я вполне мог бы оказаться не на его стороне. Мог бы наплести про него все, что угодно. «Так что пианолой и рассказом об автоматах он сделал меня своим союзником», – не без удивления думал я, глядя на удаляющуюся спину Пуэллы. Значит, вот почему он захотел увидеться со мной уже вчера. Чтобы предупредить ее вопрос. Однако, поднимаясь по лестнице в учительскую, я снова впал в сомнения: а нужно ему это? Так ли уж важна
Когда я забирал классный журнал, меня задержала Флора. Она встала так близко, что я почувствовал ее духи, какой-то цветочный аромат, как будто она и вправду была молоденькой девушкой, а не уже несколько отцветшей дамой; с запахом духов сочетались ее улыбка и жест, каким она погладила меня по щеке.
– Очень хорошо, что ты занялся в субботу паном. Клещевским, но всем нам было ужасно жаль, что потом ты не вернулся.
Воображение вдруг подсунуло мне картинку: Флора вытаскивает из бронированного бюстгальтера огромных размеров грудь и кокетливо подсовывает мне, чтобы я ее поцеловал; видимо, на лице у меня появилось идиотическое выражение, потому как она вдруг отступила на более приличное расстояние и уже официальным голосом добавила:
– У меня к тебе огромная просьба. На прошлой неделе я забыла тебе сказать, что на тринадцать часов у меня в Музее техники заказана демонстрация Стеклянной Девушки четвертому классу, так не мог бы ты их освободить от занятий? Потом я тебе как-нибудь компенсирую.
Я машинально, с дурацкой готовностью кивнул головой. «Опомнись, – подумал я, но она так смотрела мне в глаза, что мне становилось все жарче и жарче, – она могла бы быть твоей матерью», – мысленно приструнил я себя. «Почти», – кто-то внес во мне поправку, а еще какой-то голос внутри меня, здорово смахивающий на дьявольский, шепнул: «Дорогуша, пан Драбчик отправлен в отставку. Yes, my sweet prince». [29] Похоже, я покраснел, машинально взял журнал второго «а», в котором у меня не было уроков, поставил на место и, чтобы скрыть замешательство, поинтересовался:
29
«Да, мой милый принц» (англ.).
– А что такое Стеклянная Девушка?
Флора обольстительно улыбнулась и каким-то низким, словно бы нутряным, утробным голосом ответила:
– Модель обнаженной женщины, на которой показано, что у нее внутри.
К счастью, нас разделил историк, торопившийся на контрольную к первоклассникам.
– Вам что, обязательно нужно загородить проход? – буркнул он.
Флора, видимо, раздражала его, и меня тоже, вспомнил я, меня тоже. Идя на урок, я уже был способен посмеяться над этим происшествием. Более всего смущало меня то, что кто-то мог это заметить. Близкий контакт третьей степени: одинокий молодой человек vis-a-vis огромного бюста. Ладно, проехали. А теперь «Бездомные». [30] Как это там? «Юдым почувствовал, как в него вонзаются холодные клыки наслаждения». Но это при виде лодыжки семнадцатилетней девушки, а не от лицезрения застегнутой до самого горла пятидесятилетней дамы. Я рассмеялся, нажав, как обычно, на дверную ручку классным журналом: температура тела у меня, похоже, возвращалась к норме.
30
Роман (1900) польского писателя Стефана Жеромского (1864–1925).
– Когда читаешь «Бездомных», – начал я урок, – следует помнить, что роман этот написан эзоповым языком. Вы помните, что такое эзопов язык? – утомленные кивки нескольких голов, утомленные до такой степени, что при взгляде на них меня непреодолимо потянуло в сон. – Ожешко была чемпионом мира в обходе цензуры, а вот Жеромский переусердствовал. И в результате никто, кроме первых читателей этой книги, не в состоянии сразу сориентироваться, когда автор подмигивает ему. Он изъясняется как-то не вполне вразумительно, что-то важное зашифровывает. Начнем сразу с самого главного вопроса: как погиб инженер Кожецкий?