Апология истории, или Ремесло историка

Блок Марк

К сожалению, ибо, как свидетельствует книга Блока, продуктивно работающему историку есть что сказать о своей науке. «Практикующий» историк лучше, чем кто-либо, осведомлен о специфике собственной профессии, о проблемах, которые возникают при исследовании «дел человеческих». Незачем умалять важность философского рассмотрения исторического знания и его места в ряду других наук об обществе, но подобно тому, как историк не в состоянии выполнить функции философа в методологическом анализе этих над- и междисциплинарных вопросов, так и философу не заменить историка в попытках определить направление движения его науки — дела хватит всем. И кто же, кроме специалиста, может поведать нам о ремесле историка? Ученые не столь уж часто позволяют заглянуть в их лабораторию. Именно в том, что Блок вводит читателя в свою мастерскую, состоит, пожалуй, наиболее привлекательная черта его книги. Он не «парит» над материалом, а размышляет над огромным конкретным научным опытом, накопленным историками. Он далек от априорных

рассуждений о том, каким должен быть исторический труд; он развивает, собственно, лишь некоторые из идей, сложившихся у него в процессе многолетних научных изысканий.

Вдумаемся в заголовок книги. «Apologie pour l'Histoire», т. е. «оправдание», «защитительная речь в пользу истории». «Апология»! Сократ произнес свою апологию перед афинским судом; Платон и Ксенофонт назвали так свои произведения, в которых излагали его речь. Реминисценция этого значения у Блока несомненна. Оправдание, защита разума, и в первую очередь исторического разума, — таков пафос его незаконченного труда. Это очень французская книга. Она французская и по свободному изяществу, с которым обсуждаются самые сложные вопросы исторического ремесла, и по ориентации на определенную традицию в истории мысли, представленную такими именами, как Монтень и Рабле, Декарт и Паскаль, Бейль и Вольтер, Токвиль и Мишле, Февр и Ланжевен. К этой традиции мысли Блок примыкает, более того — он ее отстаивает. То, что он писал «Апологию истории» в годы второй мировой войны, в период гитлеровской оккупации Франции, исполнено глубокого смысла. Историк-гуманист, Блок сознавал необходимость защиты истории, культуры, человеческого духа перед лицом сил варварства и разрушения.

История нуждалась в защите и по другой причине. Блок был свидетелем «отказа от истории» того класса, к которому принадлежал по происхождению и воспитанию. В «Странном поражении», написанном непосредственно перед тем, как Блок приступил к работе над «Апологией», мы находим следующие строки: «Две категории французов никогда не поймут истории Франции: те, кого не волнует память о коронации в Реймсе, и те, кто без трепета читает о празднике Федерации» [30] . Реймс — историческая святыня Франции, город, в котором традиционно короновались французские монархи; коронация Жанной д'Арк Карла VII в Реймсском соборе была символом освобождения Франции в Столетней войне. Праздник Федерации 14 июля 1790 г., в первую годовщину взятия Бастилии революционными массами Парижа, — символ национального единства и демократии. Блок находит слова гневного осуждения по адресу французской буржуазии, потерявшей контакт с собственным революционным прошлым. Нужно защитить историю от тех, кто забыл ее и не желает или неспособен извлечь из нее должных уроков.

30

Bloch M. L'êtraiijic défaite P. 210

Однако было еще одно основание, побудившее Блока выступить с апологией истории, — предательство самих историков. В книге нет прямой полемики с теми — довольно многочисленными — представителями западной исторической и философской мысли, которые провозглашали тезис о несостоятельности истории как науки, о непознаваемости прошлого, но все содержание книги, утверждающее идею строго объективного постижения истории, опровергает подобные теории. «В области духовной жизни не менее, чем во всякой другой, страх перед ответственностью ни к чему хорошему не приводит» [31] . Историки — агностики, субъективисты, релятивисты — снимали с себя ответственность за познание прошлого той цивилизации, которую Блок с основанием называет «цивилизацией историков». Сам Блок сознает ответственность историка — о ней и книга.

31

Bloch M. Apologie pour l'Histoire. P. XIV,

«Апология истории». Но Блок дает своей книге и второе название: «Ремесло историка». Ремесло в том широком и высоком значении этого слова, которое оно имело в далекие времена, когда термин metier прилагался к мастерству, к профессиональному умению средневекового ремесленника, владевшего всеми тайнами своего цехового труда. Раскрыть эти тайны, показать, как работает мастер исторического ремесла, каковы трудности, подстерегающие его при познании прошлого, и возможности их преодоления, — такова цель, поставленная Блоком. Насколько животрепещущей была и остается эта задача, свидетельствует состояние современной Блоку исторической науки.

II

Размышления о природе исторического познания столь же стары, как и сама история: люди всегда интересовались своим прошлым и задавались вопросом о важности этих знаний. Определение истории как «наставницы жизни» восходит к античности. Тем не менее можно утверждать, что никогда прежде проблема смысла изучения истории, возможности научного освоения ее содержания не стояли так остро, как в XX столетии.

Историческая мысль XIX в., несмотря на отдельные

выступления против историзма (Шопенгауэр, Ницше), в целом развивалась под мощным влиянием гегелевского панлогизма. Принцип тождества духа и мира, в котором дух находит форму своей реализации, исключал сомнения в возможности познания истории. Этот принцип лежал в основе исторического исследования даже тогда, когда отрицался породивший его гегелевский объективный идеализм. Историки не сомневались в том, что они познают прошлое таким, «каково оно было на самом деле» (Ранке), что дальнейший прогресс знаний и раскрытие все новых цепочек причинно-следственных связей приведут к формулировке законов истории, обладающих такой же точностью и строгой применимостью, какие характеризуют законы природы (Бокль). При этом историк, естественно, сосредоточивался на конкретном исследовании и изображении прошлого и не был озабочен гносеологическими и теоретическими аспектами своей науки: все должно было выйти «само собою». Теоретические труды по истории, созданные в XIX в., — преимущественно пособия по методике исследования, рассуждения о приемах обращения с текстами. История познаваема — вот постулат науки «столетия историков», и нужно признать, что он придавал исследователям большую уверенность в их работе. Историческая мысль редко обращалась на самое себя — с тем большей энергией историки изучали прошлое, и его реконструкция не внушала особых сомнений ни относительно процедур, при посредстве которых она достигалась, ни относительно убедительности получаемых результатов.

Век философской «невинности» исторической науки миновал после того, как усилиями теоретиков была продемонстрирована противоречивость и историческая обусловленность самих применяемых историками понятий, когда пришлось задуматься над вопросом о том, какова действительная роль познающего субъекта, т. е. историка, в создании картины прошлого, когда, короче говоря, оказалось все труднее проходить мимо целого комплекса сложнейших методологических проблем. Здесь достаточно упомянуть идеи неокантианцев о специфичности образования исторических категорий и о противоположности (впоследствии, правда, самим Риккертом смягченной до различия) между методом наук о природе и методом наук о культуре; теорию «идеальных типов», «исследовательских утопий», создаваемых историками для изучения и реконструкции прошлого (Макс Вебер); учение об историческом познании как особом роде самосознания цивилизации, к которой принадлежит историк (Кроне, Хейзинга); постулированный с наибольшей последовательностью Шпенглером тезис о принципиальной невозможности научного познания историком иных культур, помимо его собственной, — замкнутых в себе «монад», обладающих глубокой специфичностью и непроницаемых для взгляда извне.

В данном случае не столь существенно, насколько обоснованной была та или иная формулировка этих вопросов (не говоря уже о степени убедительности предложенных на них ответов). Действительно актуальные проблемы исторической науки были поставлены подчас в искаженном виде. Существенно другое: как отразились новые тенденции развития философско-исторической и методологической мысли на самой исторической науке? Оплодотворили ли они ее и привели к более углубленному подходу к истории или же завели в тупик? На этот вопрос, видимо, нельзя дать однозначного ответа.

Нетрудно назвать крупных историков нашего столетия, которые, вкусив от древа новой методологии, увидели одну лишь собственную философскую наготу. Такие авторитеты американской историографии, как Ч. Бирд и К. Беккер, поддавшись влиянию упомянутых выше теорий, декларировали непознаваемость прошлого: историческое познание произвольно и лишено всякой научности, историк творит совершенно субъективно, он не воспроизводит факты прошлого, но создает их, исходя из собственных идей и представлений своего времени. Правда, провозглашенный этими историками и их последователями «презентизм» (жесткая детерминированность представлений о прошлом современностью, мировоззрением историка, зависимость, исключающая объективность и научность исторических знаний) оказался настолько бесплодным для исторической науки, Противоречащим коренным ее предпосылкам, что им пришлось ограничить его применение преимущественно рамками теоретических упражнений; в своих же собственных исследованиях они скорее руководствовались «наивным» подходом к истории, завещанным тем самым позитивизмом, который они столь остроумно и зло поносили в теоретических декларациях. Противоречие между ученым-исследователем и теоретиком-методологом поражает и в другом известном историке — англичанине Р. Коллингвуде. С трудом верится, что автор «Идеи истории», пафос которой — в отрицании возможности истории как науки, и археолог, автор серьезных и вполне реалистических работ о древней Британии, — один и тот же человек!

В атмосфере, созданной такого рода развенчанием исторического знания, на Западе усилилась тенденция изображать историю не столько как науку, сколько как художественное творчество. Участились напоминания, что Клио — муза. Средством постижения прошлого провозглашались не объективные научные методы, а субъективное «вчувствование» в эпоху. Кризис охватил часть зарубежной историографии, либо застрявшей на явно устаревших принципах позитивизма XIX в., либо впавшей, под влиянием новых гиперкритических философских течений, в состояние теоретической растерянности.