Апология
Шрифт:
x x x Брали приступом город деревья, шли по белым дорогам пустым, а за ними стояли деревни, поднимали над крышами дым,
и луга, просыпаясь от влаги, распластались на комьях своих, и курились блаженно овраги, отпуская на солнце ручьи.
Пахло бабочкой талое небо, щекотало пространство пыльцой, и шатаясь, скрипело на скрепах непонятного счастья крыльцо.
Нам остался лишь выдох короткий в этих странных полях до него, и -- качнулось отвязанной лодкой голубое земли вещество.
x x x Это апрель. Я ни при чем. Он подпирает локоть плечом.
Он
Я наблюдаю спокойно за ним. Как хорошо вам на свете двоим...
x x x Еще глоток горячий молока и кончится моя простуда, из голоса отхлынут облака, из кухни загремит посуда, там бабушка сидит с иглой блестящей, с Диккенсом зеленым; я мать увижу молодой, и руку локоном крученым она займет; войдет отец дымящий серым "Беломором", в окно из Стригинского бора к нам донесется, наконец, размеренное кукованье и сколько нам до расставанья судил небесный наш скупец.
x x x
Ночь идет вкось да на близком дне,
как земли ось, липком, как во сне,
я на ней гость, ох, не хватит мне
гостю бы вина, пересохших губ
в ковшике одна подсластить тоску,
капелька видна, да хозяин скуп...
апр. 93
* А П О Л О Г И Я *
"Черепа в этих могилах такие большие, а мы были такими маленькими".
Сигитас Геда
I
Я уже перекрыл достиженья пилотов суровых тридцатых. Я глаза накормил облаками из сахарной ваты.
Океан в паричках Вашингтона -- рулон неразрезанных денег Америки был развернут в печатях зеленых к "Свободе", маячившей с берега.
Я отрезал от черного хлеба России треугольный ломоть невесомый горько-кислый, осинный, с размолотым запахом дома.
К жесткой корочке губ, пересохших у гулкого речи потока, я подам тебе глиняный ковшик муравьиного колкого сока.
II
Я узнаю зачем я пришел к вам, зачем вы впустили в мятый шелк одиночества голоса голые крылья,
темный обморок речи с умыканием в круглом туннеле состояния мира до глубокого сердца качели.
В горловую трубу кто глядит из оранжевой стужи, поднимая ко лбу пальцев стиснутый ужас,
запрокинув лицо сохраненного жизнью ребенка из лиловых лесов, в листьях, в комканых их перепонках.
III
С красно-каменным хлебом домов, с расчисленным миром квадратным томов или окон, гребущих углом брат на брата,
я сживусь наконец, я привыкну к себе, к окруженью крест на крест в хлябях хлебова жизни сражений.
Я беззвестный солдат не имеющей карты державы, нет штандартов сверкающих в ряд, только тоненький, ржавый
от соленой крови карандашик пустяшный, железный, да девиз "се ля ви!", да мотивчик марьяжный, болезный.
IV
Я увидел: нелепые, страшные, дикие, тихие, семиглазые, шестирукие, осьмиликие,
говорящие скопом в слоистый песок целлюлозный телом дырчато-белым, дево-драконом бесслезным.
Не ищите в них квелого олова, в черно-лиловом невеселом полку слово шло умирать по песку, по болоту за словом,
невесомый молчанья обоз за шагающим строем распался, и горой мертвецов
их густые тела, в них еще моя жизнь остывала, стебли черной тоски шевелила, в снопы составляла
лбов, запястий и глаз, век и ртов пересохших, осипших, а потом звездным флагом, спеша, укрывала погибших.
Пусть лежат как лежат, пусть пухом им белым бумаги могила, в пальцах намертво сжав до высокой трубы Гавриила
шорох жизни моей, чешуи языка полукружья, говор русских корней, обороны смертельной оружье.
V
посвящается М.
Усеченье строки, потому что не хватит дыханья дочитать, досчитать до конца в чистом поле шаги. Усыханье распева идущего слева стихами, колыханием трав: "Мальчишки, что взять c них, везло им -- не знали свинца! Вот и сбились с ноги. Птиц разве помнят названья? Днем и ночью бродили в тумане...
– - Позовите того стервеца!
В самом деле, деревья деревьями звались. Гербарий был беден и бабочка бабочкой млела. Но они отзывались, когда их нe звали, нагретою медью, юнцы, и дрались неумело, не то что отцы!
Это пластик, эпоха, монтаж, гербициды, отбросы, эрзацы; это власть, немота до последнего вздоха, мандраж, комсомолки-березы, либидо, чем тут красоваться? Какой тут кураж?
Bот лежат друг на друге, погибши за други, чужие, своя. На чужой стороне в красных вишнях тела их, запутаны руки, и лежит колея, по которой тащились они, вся забита их плотью, никто их не спас, рук щепоти и ртов их обводья, говоривших за нас.
– - Разбудите-ка мне вон того и того мертвеца!
4-28 апр. 93
ВОЗДУХ
Прислушайся к его большому шуму, разрубленный насквозь выходит воздух грубыми слоями из пестрого столпотворенья парка. Он повернулся ликом иссеченным к собранью крыш над уличной трухой, он машет им пустыми рукавами, шуршит плащом, как сдутый дирижабль, над мыльной оперой кипящего Гудзона. Он ветви гнул, но стрелы не вложил; не склонный к мщенью -- он не видит цели. Дороже упоения победой ему трубы и колокола звук. Он проглотил огромную обиду. Он собственным объемом тяготится. Обходит всех, ресницы опуская. Уступчив? Значит всем добыча -- он. Что остается? Грусть от ускользанья, а безразличный, гаснущий напор толчками крови красной обернулся, рисующей его на меловой бумаге, и нет органа голосу его. февр. 94
СЕМЬ ЛЕСТНИЧНЫХ МАРШЕЙ
I
На чистое звучание меняет голос свой привычное отчаянье -им и живет живой, подходит к небу сонный, вернувшийся сейчас... Громадно отдаленное, не помнящее нас пространство... в крыши рыжие уставлено окно, он смотрит в него, дышит и нежное пятно
дыханья испаряется с холодного стекла, и вечность покупается на денежку тепла.
II
Там ожили троллейбусы и вздернули усы. Уже жужжат пропеллером по радио басы. И закружились глобусы в заставках новостей, смотрите, вот подробности полученных вестей. Вот новые события -их выше головы, зачем же ночью спите вы? все проморгали вы. Вставай, дружок, наверстывай что мимо уплыло, и разливай наперстками дыхания тепло.