Апология

Алейник Александр

11 марта 95 ___________________

* все еще видны плохо затертые слова: «Сталинскому соколу».

НЕБО ВОСПОМИНАНИЙ

Крестика золотогокасалась она ладонью.Двух полушарий картас точечкой Ленинграда.Мы оказались в левом,за голубым океаном.А что помним — истлелов правом том, окаянном.Нам ничего не вынутьзвездочкой из мороза.Строит на окнах инейиз кристалликов розу,папоротник, осокумолочную, ледянуючащу широт и сроков,в которых жить не рискую.Лошадь на постаментетопчет змею галлопом.Бешеный всадник метитперескочить Европу.Заколочены в доскиграции спать всю зиму.На небесах — полоскиреактивного дыма.Можно купить билетыв стылый чухонский

ветер —в декорацию бреда,да разве туда приедешь?Разве раздвинешь чащустранных напластований.И наверное слащенебо воспоминаний.

11 марта 95

x x x

Дотлевало волокнослова в пепла горсточку,в чашке плавало окнос лопотавшей форточкой.Разговор в глухом углу,шепот без свидетелей —выдоха азот — в золучерез губы в — вентили.Лязгали вокруг котлы —полыхали адские,да торчали, как колы,градусники блядские.Колбасился карандашпо бумаге черканой —выкаблучивал «не ваш»,хоть стучите в органы.Начинался месяц-мартгулькавшими тенями,молоком поднялся пар,где пичуги тенькали.…Заходило подо мнойоблаками пьяныминебо целое — домойнад чужими странами.

16 марта 95

x x x

Я теперь часто тебя вспоминаю по ночам во сне.Наверно скучаю. Вижу — ты… и идет снег.Знаю, зарыт в промерзшую землю.Земля скрипит на морозе — делитЯростно-резкой чертой потериНас на два яруса. Ты — в партере.Мне плохо слышно с моей галерки,Чем там дышат. Об чем разборки?Что там за драма дурная длится?Черная яма, нельзя спуститься.

март 95

x x x

Ребёнку кажутся незыблемыми вещи:огромные холмы реки,сама река, с её неповоротливой водою —и если бы она вообразила,что можно её как-то изменитьна лоб её высокий набежали б,колеблющие лодочки морщины.Вот мост стоящий вполколена в ней,вот мамонт с розоватой шерстью,в котором детская библиотека,а также тминный хлебный магазин.Отец сидит с своей газетой вечной,и мальчик — у немытого окнатрясущегося красного трамвая.Никто не может позабыть себяи кем-то стать другим хоть на минуту.И каждый видит разные картинки:ребёнку кажется всё в мире неизменными слишком крупным по сравненью с ним.Отец уверен в том, что целый мирменяется, пожалуй, слишком быстро:себя он помнит мальчиком,вот здесь, сидящим у окна трамвая.Рядом сидит его живой отец.Огромная, спокойная рекашевелится, сгибая к Югу водув суставах керосиновых, в холмах,и детская стоит библиотека.Из окон её видно, как сидитв трамвае мальчик и глядит наружу,и рядом с ним его большой отец,от перемен уставший, потому-тоотец предпочитает переменамгазету неизменную свою.Но для ребёнка всё совсем не так:скорее мир перевернётся, чемисчезнут его вечные детали —незыблемые вещи или люди:река и мост, библиотека, садик,отец, его газета и трамвай…Как будет он когда-то удивлён,вдруг обнаружив их уничтоженье,когда проснётся в комнате один —нет ни реки, ни жуткого моста,ни голубых холмов правобережья,ни красного трамвая-шатуна,ни вечного отца с газетой вечной,ни мальчика, которым был он сам,ни города, ни той страны вообще.

февр. 95

ОКНО

I

Забудь как сон,как шарф стянув,одно лицо,одну страну.В краях тех нетдавно тебя,не падал снегглаза слепя.Пустее всехземных пустыньпространство в техместах пустых.

II

В вечнотекущую воду забвеньязабредаешь по грудь, по кадык,только ртом над поверхностью дышишь,не проси у глухих одобренья —уплывут по теченью, не слыша.Лишь уключины скрип, да глухой говорок,будто спишь, хочешь сон прекратить и проснуться.Подгоняет волну неживой ветероки не выйти, назад не вернуться.

III

Там где огнями израненонебо до белой кости —остров туманными гранямисжал небоскребы в горсти,стрелка секундная сдвинута,улиц стучат

клапана,жаль, что еще одна вынутасиняя ночь из окна.

5 февр. 95

x x x

В заресничных лесахвидит зрячее место зряшное время всполошных прогулокв молочных прогулахмороза-наркоза,гребя все в себя,загружена жизнь, такой как была:переулок, гребни снежные крыш, голослимонного цвета (нам светила луна из темна),степь убитых сугробов,впечатавших обувь,повадки подошв, брошки подковоксапожек не по погоде,их удлинненую дрожь и качанье,цепкий кобальттеней синеватых,где печальный Пушкин бульварныйсмотрит на лунки, голубиные лапки, клевер кошачий, парный,снежные дюны, рельефы улиц — ожило там, где тепло, куда холодзаявляется под Рождество и то ненадолго,и гулит капель-карамель, а двадцать шестоговыбрасывается отслужившая елка.

18 окт. 95

x x x

Закатились на небо травяные колеса лугов.Слышишь наркотический шорох расступающейся зелени.Сколько клевера в мокрых гимнастерках полеглозвездами, пуговицами, розовыми затылками в землю.Сам не больше куста. В резиновых сапогах.Товарищ божьих коровок, бабочек, щавеля.Тебя толкает, пружиня в заплетающихся шагах,прокладывающих траншеи, мелькающая земля.Сверкают голенища, в приклеевшихся к нимтычинках, пестиках, трухе, пыльце.Облепляют коленки мокрые пузыри штанин.И взрослые люди воздвигаются на крыльце.Машут руками, но тонут в высокой волнетравы, захлестывающей с крышей дом,с окошками, слепнущими на зеленом дне,за которыми мы живем, живем…

22 марта 95

* В НАДЛЕЖАЩЕЕ ВРЕМЯ *

В надлежащее время

РЕКВИЕМ на смерть Иосифа Бродского

I

На светотени мёрзнущих плечах,на зимнем дне в зажмуренных очахи сне его — не раскачать, не сдвинуть:любой рычаг погнётся — прислоник вступающему в наши дниотсутствию, к его непобедимойчугунной хватке — крепче дланей нет —на всём теперь, как снегнетающий — его исчезновенье,касается ладонь вискаи затухает резкого свисткасверлящая команда к отправленью.Он входит в переполненный вагон.Вокруг него таких же легионс остывшей кровью. Сомкнутые веждыи переполненность не делает помех,а места — ровно столько же для всех,как до него, до них и прежде.Пространство в этом худшем из миров,в которое все наподобье дроввносимы — расширяется всё больше,и отсвистев к двенадцати часам,кондуктора, не склонные к слезам,флажками в божьей шевелят пороше.Не говорю ему «усни», и такон спал — и он не подал знакнам явственный, но выйдя вон из простынь —прошёл над крышами, неслышно, как звезда,на тот тупик, что мерно поездапо снегу в выдышанный отсылает воздух.

II

«Отравлен хлеб и воздух выпит»…

О. Мандельштам

«…холодным ветром берега другого»…

И. Бродский

Там весь двор замшел, волосом порос,мой табак сипел, серых папирося глотал дымок, комковатый яд,я понять не мог: да на кой я лядскучный воздух пью или тюрю ем,каблуками бью по каменьям тем?Я свечу палил, ночью горбился,но меня спасли те два голоса:говорил один тёмным табором,он меня водил к небу за руку,а другой тащил от камней в волну —море разделил и повёл по дну.

III

Он открывает дверь, вешает свой куртец,веник берёт, заметает в совок песчинки.Это чужая квартира, он здесь на время жилец.Он не даёт телефон, но постоянно звонят кретинки.Однажды приходит седой, красногубый поэт,с ним какой-то шустряк, щёлкающий «минольтой».Он понимает не сразу, что попадает в бред,что в этом бреду не больно.В вазах сохнут цветы, уставшие от похорон,лёжа у гроба они шли параллельным ходомк острову на восток, куда отплывёт паромс вытянутым плашмя, припудренным пешеходом.Если в профиль смотреть — покойный английский лорд:лоб в полглобуса, рот сжат чересчур уж твёрдо,но не вставайте рядом, холод вас проберёт,будто кто-то столкнул в ледяную воду.Вот какая она… сплющившая лицо;из остывшей крови родовое еврействовышло, как партизан из волынских лесов,чтоб, подбородок задрав, плыть к волне веницейской.Вся эта жизнь и смерть, весь их размах и вес,опустились к живому новым объёмом в рёбра,вот и томит его эта густая взвесь,но начисто выметен пол, прах кропотливо собран.